Отец Григорий. Жизнь, посвященная Богу
Шрифт:
Тем временем в бараке стало совсем темно. От напряжения смертельного розыгрыша никто не заметил, что тучи, все лето проходившие мимо зоны, собрались прямо над бараком. На улице все почернело. Еще какое-то мгновение мертвой тишины – и вдруг дикий порыв ветра почти срывает кровлю, сталкивает черные рваные куски неба друг с другом, раскалывая их на части змеевидной молнией… И тут же, без паузы, гром, от которого могли бы лопнуть барабанные перепонки, покрывает всё.
На какой-то миг эти нечеловеческие звуки отрывают играющих в карты от их страшного занятия, несущего за собой смерть. Но накал игры так велик, что буквально один вздох отделяет игроков от финала. Всё, игра окончена. Дикий визг фискала Стёхи перекрывает даже оглушающие раскатистые звуки грозовой тьмы. Смертник Стёха катается в ногах у уголовника, проигравшего его, Стёхину, жизнь, и вымаливает себе прощение. Он готов лизать пол под ногами своего убийцы, «жрать землю», ломать и крушить все по его приказу, только бы остаться живым.
– Ну ладно! – милостиво изрекает игрок и вдруг замечает устремленные на него полыхающие синим пламенем гнева глаза. Глаза человека, которого он давно ненавидит и, не признаваясь в этом даже самому себе, где-то глубоко внутри побаивается, что лишь усиливает его ненависть. Этот человек – заключенный Григорий Пономарев.
Вновь небо рвется под очередным ударом молний, который заглушает начало фразы:
– …дарю тебе жизнь, но за это ты пришьешь сейчас попа! Ну?!
Какое демонское ликование! Барак замирает от неожиданности и ужаса. Большинство барачных привычно равнодушно наблюдают за происходящим. Но души тех, кто знает отца Григория, содрогаются от столь неожиданного поворота событий, от произвола и разнузданности и от чувства своей собственной незащищенности. На лице Стёхи застыл мертвый оскал, как маска, казалось, навечно приросшая к нему. В остекленевшем взоре – смесь ликования, подобострастия и необъяснимого страха. Он кидается за орудием убийства – «заточкой» – стамеской, отточенной до остроты бритвы. Она припрятана где-то внутри барачной печи. Отец Григорий только успевает осенить себя крестным знамением и призвать на помощь Царицу Небесную.
В этот миг очередная грозовая молния, раскроив небо надвое, ударила в печную трубу барака и, как бы втянутая движением воздуха внутрь печки, влетела в нее и ушла под землю, разметав вокруг себя печную кладку. Во все стороны, как от взрыва, с грохотом полетели осколки кирпичей. Загорелась крыша барака над развороченной печью, и неуправляемое пламя стало перекидываться на близстоящие нары.
Не видно ничего. Дым, полыхающий огонь, стена поднятой от обломков кирпичей пыли… Горящие, как сухой хворост, нары близ печи – привилегированные места уголовников.
Молнии одна за другой продолжают распарывать небо. Кажется, что все они направлены на барак. Словно весь гнев Божий обрушился на головы безумцев. В бараке страшный крик, стоны. Люди через развалы кирпича и горящие нары, толкая и давя друг друга, разносят в щепки дверь барака, спеша выскочить наружу. В дверях свалка. Крики боли и ужаса. И еще один непонятный звук – словно где-то открыли шлюз. Люди выскакивают из горящего барака, задыхаясь от дыма, и едва не валятся с ног от стены дождя, который после сухой грозы накрыл буквально все: горящую крышу и догорающие нары, слепившихся в проеме снесенной барачной двери людей и неподвижные тела вокруг обломков печного фундамента.
Вот она, расплата. Еще две минуты назад эти выродки, раздуваясь от самодовольства, вершили дела и жизни барачных заключенных. Калифы на час! Пришел их жалкий конец. Барачная «элита», совсем еще недавно возлежавшая на нарах вокруг печи и проигрывавшая в карты человеческие жизни, сама приняла смерть, побитая камнями. Как символично! В древности преступников казнили, забивая их до смерти камнями.
Гроза в ту ночь бушевала почти до утра. Скоро появилась охрана. Пожар благодаря дождю скоро был потушен. Пораженных молниеносной смертью уголовников быстро унесли. Раненых отправили в больничный барак. Всех остальных распределили кого куда. Но даже по прошествии нескольких месяцев отец Григорий больше не видел ни в своем новом отряде, ни в других отрядах главных участников трагических и страшных событий той ночи.
Справедливый суд Божий каждому воздает по делам его!
В бараке смертников
На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою; на аспида и василиска насту пиши, и попереши льва и змия. Яко на Мя упова, и избавлю и, покрыю и, яко позна имя Мое.
Откроем еще одну страницу полной испытаний и скорбей жизни отца Григория в заключении, чтобы еще раз убедиться, что значит истинная, бескомпромиссная вера в Господа, и чтобы почувствовать, как Он близок к нам. Просите, и дано будет вам… – говорит Писание [15] . Как быстро, мгновенно слышит Господь Своих детей. Помощь Его приходит незамедлительно. Бывает порой так, что мы не получаем просимого, но не потому, что Господь нас не слышит, а потому, что это нам неполезно.
15
Мф. 7, 7.
Первые годы после возвращения с Севера батюшка кое-что рассказывал о своей лагерной жизни, но нечасто. Чем старше и умудреннее он становился, тем плотнее закрывалась дверь его воспоминаний о годах лагерных страданий. Но иногда, в исключительных случаях, он вспоминал то страшное время – только тогда, когда это было необходимо для пользы его духовных чад.
Идет беседа… Кажется, что все аргументы исчерпаны, а окормляемый батюшкой страждущий человек не слышит, не понимает и готов совершить неразумный и губительный шаг. В таких исключительных случаях несколько скупых батюшкиных слов о его страшной, на грани выживания жизни в заключении и рассказы о незамедлительной помощи Господа отрезвляют наконец упрямца.
Эпизод из жизни отца Григория, о котором хочется рассказать, я слышала еще в юности, но тогда он не запал в душу глубоко, потому что все, что рассказывал папа, было леденяще жутко и память, как самозащита, размывала отдельные фрагменты рассказов, да и я была еще слишком молода, чтобы что-то понять.
Уже во время работы над этой книгой одна духовная дочь отца Григория повторила мне этот рассказ. Мои воспоминания о жизни родителей, ожившие в ходе разговора, как в фокусе, сконцентрировали давно забытое, а недостающие звенья, о которых я услышала, составили целостную картину. Круг замкнулся. Все встало на свои места, и многое в скрытой от постороннего взгляда жизни отца Григория и матушки Нины стало мне понятным, вызвало трепет и уважение. Были задеты самые трогательные и чистые струны моей души; такие вещи навсегда остаются в памяти человека – как вразумление и как пример на пути стяжания Духа Святаго.
Женщина, поведавшая мне об этом, – глубоко верующий человек со сложной судьбой. Она всегда беспрекословно слушалась батюшку. Видимо, в очень уж крутой жизненный водоворот попала эта раба Божия, поэтому батюшка в долгой беседе с ней привел пример из своей лагерной жизни. Этот рассказ лег в основание следующей части главы «Голгофа».
Годы в заключении не идут, а ползут, но каждый день жизни может оказаться последним. Состав заключенных лагеря часто менялся. Скорее всего – специально, чтобы люди не успевали сплотиться или как-то сдружиться. Менялось начальство, и вновь прибывшим была глубоко безразлична твоя предыдущая жизнь. Новый день – новые страдания, новые люди, новые ситуации. Только голод все тот же – нескончаемый и изнуряющий до изнеможения. Летом чуть меньший, а зимой доводящий одних до суицида, других до убийства кого-то из таких же заключенных, третьих – до психического расстройства. В общей массе голод «подчищал» зону к весне процентов на пятьдесят – шестьдесят – и вот готовы уже «вакантные места» для новых страдальцев.
Наиболее сильные личности рук на себя не накладывали, не ввязывались в бессмысленные кровавые побоища, и даже психика их оставалась неповрежденной. Но от хронического истощения и непосильной работы организм человека не выдерживал и давал сбой. Часто это проявлялось в заболевании глаз, которое в народе называют «куриной слепотой». Болезнь эта заключается в том, что с наступлением сумерек человек теряет зрение. Он не видит ни дороги, по которой надо идти, ни пайки заработанного хлеба, ускользающей прямо из-под носа с барачного стола. Заболевание развивается очень быстро, и люди лишаются последнего куска хлеба, который и без того даже не продлевает жизнь, а скорее оттягивает смерть. Таких больных выселяли обычно в отдельный барак. Практически это был барак смертников. Их, конечно, гоняли на работу. Днем они видели, но вечера ждали с ужасом, чтобы, цепляясь в темноте друг за друга, под окрики охраны и насмешки «братвы» как-то добраться до места. А там их уже поджидали лагерные «шакалы», для того чтобы успеть выхватить хлебную пайку у почти незрячего человека, изнуренного тяжелыми трудами и голодом.