Отец и сын (сборник)
Шрифт:
— А не кажется тебе, Алексей-душа, что базой нападения на коммуну и была Порфишкина усадьба? — сказал Скобеев, выслушав Алешкины воспоминания.
— Наши коммунары так же вначале думали, дядя Тихон. А вот пожар сбил всех с толку.
— Пожар… Верно. Не складывается как-то. А все-таки Юван не зря советует тут правду искать.
— А может быть, пожаром этим думали прикрыть злодейство? — высказал свое мнение Лавруха.
— Да уж очень дорогая цена прикрытия. Все ведь начисто выгорело. Своими глазами видел. И дом, и амбары, и двор, и кедровые угодья —
— Нет, здесь что-то другое, Лавруша. Алексей Романыч прав. У всякого прикрытия есть пределы, а тут огонь все захлестнул, все покорежил, — покачал головой Еремеич.
— В Каргасоке постараемся разыскать Надьку. Она наверняка что-нибудь знает. Так я думаю, дядя Тихон.
— Непременно, Алексей-душа. Наш долг. И мы не отступимся, пока правду не найдем. Лавруша с Еремеичем будут насчет горючего хлопотать, а мы тем временем этим делом займемся. Ну что ж, братцы, давайте трогать.
Скобеев заспешил на паузок. Вслед за ним поторопились на свои рабочие места и остальные члены экипажа. Изображая прощальный свисток, какой по обыкновению давали суда, уходя от пристаней в последний перед окончанием навигации рейс, Еремеич огласил югинский плес пронзительным свистом на манер сказочного Соловья-разбойника.
Ночевали неподалеку от устья Васюгана, на высоком берегу. Никому, конечно, и в голову не могло прийти, что именно на этом месте белогвардейские изверги Касьянов и Звонарев покончили с Терехой Черемисиным, что совсем рядом с рекой и теперь еще не зарос омуток, который стал вечным пристанищем посыльного Васюганской партячейки.
Каргасок встретил базу суровым зазимком. Небо как-то вдруг помрачнело, опустилось, задул порывистый холодный ветер, пошел липкий снег, и база пристала к каргасокской пристани вся белая, будто окутанная ватой.
— Плохи наши дела, Алексей-душа. Как бы не прихватила нас зима где-нибудь еще до Томска. Вморозим и катер и паузки, а самое главное — не доставим пушнину к сроку. А заготовили нынче хорошо, больше, чем в прошлые годы.
— Не зря, дядя Тихон, старались! Хватит буржуям за машины уплатить!
— Со всей-то Сибири еще сколько соберется, Алеша! А прибегут еще буржуяки к нашей стране на поклон. Прибегут! Гляди, Алексей, тебе еще самому придется с ними тары-бары разводить…
— По-ихнему бы балакать научиться, дядя Тихон, чтоб не провели где нанароком.
— Обучишься, Алеша. Не боги горшки обжигают.
— Распознавать секреты земли обучиться бы, дядя Тихон.
— Одно к другому вполне ляжет.
Причалили к мосткам. Едва Скобеев сошел на берег, к нему кинулись складские работницы, чтоб выполнить наказ Надюшки.
— Поклон низкий-пренизкий велела передать. А уж как плакала! По мертвому так не плачут. И все потому, что от учения оторвали, о рабфаке мечтала. И всегда, чуть что, о вас вспоминала, как о родном отце, — наперебой рассказывали девушки.
— Да, что он, Кадкин, в уме или без ума?! Неужели нельзя было послать в этакую даль семейного человека? Она же там одна от
— Просили Кадкина! Заладил одно: «Вы за кого заступаетесь? Кого защищаете?» Так наорал, что мы выскочили от него как ошпаренные. Еще бы ему слово сказать — он нам и контрреволюцию бы пришил, — жаловались девушки.
Разъяренный Скобеев поспешил к Кадкину на склад.
— Ты что же, Кинтельян Пантелеич, самоуправством занимаешься? Разве допустимо коммунисту так относиться к молодежи? Надо разумные задачи перед молодым человеком ставить, а не бросаться его жизнью очертя голову. Куда ты Исаеву загнал?! И разве позволительно мстить ей за деда?!
Кадкин знал Скобеева не первый год, знал и побаивался. Наезжавшие в Каргасок с Васюгана, с Парабели, с Чижапки охотники — и русские и ханты — рассказывали, что заведующий базой неподкупен: себе оторванного беличьего хвоста не возьмет. Ни за что не позволит снизить сортность пушнины. На каждую копеечную куплю-продажу фактуру выпишет. А у него, у Кадкина, случались грешки: любил он и подарок принять, якобы в благодарность за особое старание отоварить охотника, и первосортную пушнину принять по цене второго, а то и третьего сорта… Короче говоря — семья, а зарплата хоть и по северной сетке, но не так, чтоб можно было капитал скопить. Не приведи господь, если Скобеев что-нибудь разнюхает…
Взвесив в уме, как лучше вести себя с ним, Кадкин миролюбиво сказал:
— Да ты же, Тихон Иваныч, мои слова говоришь! То же самое слово в слово управляющему я доказывал. Куда там! Слушать не захотел. «Отправь мне, — говорит, — Исаеву на Тым и об исполнении донеси официально». Вот как!
— Персонально о ней шла речь?
— Именно о ней!
— Почему? В чем дело?
— Классовую линию, говорит, надо в подборе кадров выдерживать. Благодушество к добру не приведет.
— Всякое понятие легко довести до абсурда, Кинтельян Пантелеич.
— Я же не мог ослушаться самого управляющего.
— Надо было ослушаться. Приказы должны быть умными.
— Согласен с тобой, Тихон Иваныч.
— От твоего согласия никому сейчас ни холодно, ни жарко. Чиновник ты, а не коммунист, Кинтельян Пантелеич.
— Обзывай как хочешь меня, Тихон Иваныч. Вынесу.
— Ты не прикидывайся христосиком!
— А ты не вставай горой за кулацкое отродье! Большевику-подпольщику это не пристало.
— Я не дам вам с управляющим погубить человека. Не затем революцию делали, чтобы произвол царил.
Скобеев хлопнул дверью и отправился на базу. Алешка, Лавруха и Еремеич уже поджидали его на берегу возле паузков. То, что они услышали от Скобеева, ожесточило их не меньше его самого.
— Неспроста это сделано! — сказал Лавруха, рубанув кулаком. — Не знаю еще только, чей тут интерес соблюден: управляющего или самого Кадкина. Пойдемте сейчас же на катер и обсудим, как быть дальше.
Зайдя в каюту, стали рассуждать. Алешка уже не стеснялся высказывать свое мнение. Он встревал теперь во все. И сейчас убежденно сказал: