Отец

Соловьев Георгий Германович

Был у Марины и свой взгляд на будущее. И прежде всего ее святое и заветное будущее было в Алешке. Это она ему своим скромным трудом готовила вместе со всеми новую, уже совсем хорошую жизнь, твердо веря в нее.

В тот вечер в саду, когда все Поройковы встретились с Сергеем Соколовым, Марина, хотя и не слышала его разговора с Варварой Константиновной, но угадала, о чем они толковали, и заволновалась. А уж после того как Варвара Константиновна поведала ей, что речь шла о серьезных намерениях Сергея Антоновича, Марина пришла в душевное смятение. И как это ни странно, именно тогда она и увидела отчетливо резкую грань, разделившую ее жизнь на две совершенно разные части. Этой гранью

была геройская смерть любимого мужа Миши. Дело было не только в том, что она жила молодой вдовой, вызывающей сочувствие людей, дело было в том, что, столкнувшись с доброй настойчивостью Соколова, Марина увидела вдруг свое недолгое и давнее замужество освещенным светом личных больших надежд. Была на ее памяти одна особенная первомайская демонстрация в Москве. Они несли с Мишей, каждый держа по древку, плакат: «Жить стало лучше, жить стало веселей». Это было после той ночи, в которую они обговорили, лежа в постели, всю-всю свою совместную жизнь. Они тогда решили учиться дальше во что бы то ни стало, чтобы лучше работать и лучше жизнь понимать. В ту пору Марина была и в комсомоле… А как овдовела, в партию не решилась заявление подать. И вот будто Соколов, как когда-то Миша, позвал ее вперед, и она вдруг поняла, что не может жить по-прежнему. Она догадывалась, почти знала наверняка, что в ее жизни должно начаться, даже началось, что-то новое — не простое, как раз то, что ломает судьбы людей, давая им или новое счастье, или уводя их к драматическому, даже трагическому, концу. Противостоять этому у Марины не было сил, она лишь ждала и надеялась на хорошее, потому что верила в него, и это было причиной ее растерянно-счастливого ожидания.

Но Марина своей настороженной душой не могла не почувствовать стариковскую ревность и сопротивление Александра Николаевича; было стыдно перед свекром, которого она любила, как родного отца, стыдно было представить себе, как это она будет уходить из семьи Поройковых, как оставит стариков одних. Еще труднее было предугадать, как сложится ее новая семья. В этом она правдиво и призналась Варваре Константиновне.

XVI

День второго мая выдался такой же погожий и теплый, как и первого. После полудня к Поройковым пришли нарядные Вика с Женей и утащили Марину гулять.

— Страсть, как люблю футбол, — сказала Вика. — Поехали, бабоньки-бобылки, на стадион, там ползавода сейчас болеет.

Стадион находился за кварталом новых жилых домов и карагачевой рощицей. Женщины проехали пять остановок на трамвае, прошли пешком старым заводским поселком из фибролитовых домов и вошли в рощицу.

Как всегда в этих местах Нижнего Поволжья, обильно нападавший за зиму снег быстро сошел в овраги, а земля сразу же за снегом обсохла и затвердела. Карагачи стояли сухими, как оголодалые, от корней и до прошлогодних побегов на ветвях, просто не верилось, что они закудрявятся листвой. Из комковатой сырой земли робко повыставились бледные перышки посеянного здесь прошлой осенью житняка.

Над стадионом — неогороженным футбольным полем — висела легкая пелена мглы цвета печной золы: заводские футболисты за последние погожие дни апреля успели во время тренировок изрядно истоптать свое ристалище и сейчас, на товарищеских соревнованиях, гоняя мяч по полю, вздымали тучи пыли. Зрители густо заполнили ряды вкопанных в землю лавок, толпились на не подновленной после зимы гаревой дорожке. Они мусорили бумажками от мороженого, грызли семечки, при каждом удачном и неудачном ударе по мячу орали и свистели.

— Лошадиная игра, — топыря полные губы, сказала Вика, останавливая подруг у края поля. — Очень

напоминает мне полевые работы в Артемовом совхозе.

Мяч, как дымящаяся бомба, шипя, шмыгнул вдоль бровки по сухой земле. Орава игроков настигла мяч и скучилась над ним. Облако пыли надвинулось на женщин. Вика подхватила Женю и Марину под руки и простонала:

— Идемте скорей на свет божий! — Она повела их туда, где в конце поля, за воротами чуть заметно зеленела трава.

Тут разминались городошники. Очень пожилой, лет шестидесяти, рабочий с моржовыми сивыми усами посылал биту за битой в кон. Старик был не высокий, но очень сильный, сквозь надетую на нем сетку просвечивало его сильное бугристое тело. И длинные, с налитыми бицепсами руки были нежно-белыми, только казалось, что старик надел грязные перчатки. Тяжелые биты, посылаемые им в город, с гудением разрывали воздух; казалось, поставь на пути их полета кирпичную стену — прошибут. Вышибал старик рюхи из города довольно удачно, но нередко и плошал.

— Эх, черт тебя в тряпочку, куда повело, — ворчливо приговаривал он, промазывая. — Уж лучше бы и не цепляла дура-дубина. Только развалила…

Остальные городошники, человек пятнадцать, расстелив газеты на поросшем бурьяном бугорке, следили за ударами сивоусого старика, не выказывая ни одобрения, ни досады. Среди них был и Сергей Соколов. Одетый в серый, не первой новизны, но отутюженный костюм, с небесно-голубым галстуком, он был тоже подчеркнуто праздничным и невозмутимым, как вся компания охотников до рюх. Заметив подошедших женщин, он сдержанно улыбнулся им и кивнул головой.

Сивоусый завалил последнюю фигуру и лишь тремя ударами вычистил город.

— Устал, что ли… — проворчал он сердито, надувая щеки. — С непривычки за зиму.

— Не печалься, дед. К осени опять в чемпионы города выйдешь, — задорно сказал Соколов, поднимаясь и снимая пиджак.

— Это очень интересно, — сказала Женя. — Они соревнуются, кто меньше израсходует бит на равное число фигур… У нас папа тоже большой любитель. Как в Ольгино на дачу, бывало, переедем, так каждый вечер такие турниры.

— Артем тоже ловок был, — грустно вспомнила Вика.

Сергей Соколов положил на газету пиджак, снял галстук и воротничок и стал закатывать правый рукав шелковой рубахи песочного цвета; при этом, как бы похваляясь своей сильной рукой, он несколько раз сжал и разжал кулак.

«Сам, небось, стирал и гладил», — мысленно похвалила Сергея Марина.

Соколов вышел на кон. Сивоусый отошел в сторонку, видимо приготовившись быть судьей. Наторелые мальчишки подтащили Сергею охапки бит и поставили в городе первую фигуру.

Соколов выставил носком вплотную к коновой черте правую ногу и, примериваясь, поднял перед собой увесистую палицу. Не спуская глаз с «бабушки в окошке», он, широко замахиваясь, шагнул назад, снова резко подступил к черте и, расправляя, как пружину, все тело, метнул биту. Мгновение он оставался невидимым, весь подавшись вперед и вытянув руку, как бы подправляя молниеподобный полет тяжелой дубовой палицы.

Бита ударила в фигуру звонко, и рюхи брызнули из асфальтового квадрата. Сивоусый фыркнул и дернул себя за ус.

— В честь открытия спортивного сезона пятьдесят шестого года, — как бы оправдываясь перед стариком, проговорил Соколов, выпрямляясь.

«Колодец», «паровоз», «пушку» и подобные им компактные фигуры Соколов вышибал с одного удара. Мальчишки гонялись за разлетавшимися чушками, ставили фигуры, подтаскивали молодецкому городошнику биты, а он с неубывающей силой бил и бил в город.

С застенчивой улыбкой, но всем своим видом говоривший, что он отвел душу, Соколов ушел с кона и стал надевать воротничок и галстук.