Отель на перекрестке радости и горечи
Шрифт:
— Лазутчики, детка. Министр военно-морских сил сообщил, что на Гавайях поймали японских шпионов — все местные. Здесь другое дело. Отсюда рукой подать до Бремертона, где полно кораблей. — Он махнул в сторону залива Пьюджет-Саунд.
Генри сверлил глазами Кейко, будто внушая ей: «Прошу, молчи. Не говори, что тот человек, господин Тояма, твой учитель».
— Что с ними будет? — спросила Кейко робко, с тревогой.
— Если их признают виновными в государственной измене, то казнят, а если нет, то пара лет в уютной, безопасной тюремной камере.
— Но он не шпион, он…
— Уже темно, пошли, — перебил Генри, потянув
Кейко вскинулась:
— Но…
— Нам пора. Идем. — Генри потащил ее к выходу. — Ну же…
Дюжий агент, стоявший у главного выхода, отступил, пропуская их. Генри оглянулся: Шелдон вел вдоль сцены Оскара, умоляя не шуметь. Шелдон обернулся и махнул им: убирайтесь живей!
Выйдя из клуба и миновав ряд черных полицейских машин, Генри и Кейко поднялись на крыльцо дома напротив. Оттуда они наблюдали, как полицейские разгоняют толпу. Белый репортер делал записи и щелкал фотоаппаратом. Вспышка то и дело выхватывала из тьмы фасад клуба. Фотограф достал платок, выкрутил сгоревшую лампочку, швырнул на асфальт, раздавил каблуком. Он забрасывал вопросами стоявшего рядом полицейского, а тот на все отвечал: «Без комментариев».
— Не могу смотреть. — Кейко направилась прочь.
— Прости, что тебя привел, — сказал Генри по дороге к Саут-Мэйн-стрит, где их пути расходились. — Жаль, наша «ночь века» не удалась.
Кейко замерла, глянула на Генри, на значок, что дал ему отец.
— Ты китаец, Генри?
Генри кивнул, не зная, что ответить.
— Ну и ладно. Будь кем хочешь. — Она обиженно отвернулась. — А я американка.
13
Я японец 1986
Генри разбудил шум полицейской машины, далекий вой сирены. Он немного вздремнул в автобусе по пути с Озерного кладбища в Международный район. Генри зевнул, прикрыв рот рукой, и глянул в окно. Весь район к северо-востоку от Кингдом он про себя называл просто китайским кварталом. Так звался он в годы его детства, под этим именем навсегда и остался для него — несмотря на засилье вьетнамских караоке-клубов, корейских видеомагазинов и суши-баров, куда захаживали в основном белые.
Марти о детстве отца знал немного. Генри упоминал о своих юных годах лишь мимоходом, когда заводил речь о собственных родителях — чаще о бабушке Марти, а иногда о дедушке, которого Марти не застал. Отец и сын мало говорили из-за многолетней привычки к уединению. Генри рос единственным ребенком, не с кем было болтать, делиться мыслями. И с Марти та же история. Все неловкие приемы, что были в ходу у Генри с отцом, передались и Марти. Долгие годы Этель служила между ними мостиком, а теперь Генри предстоит преодолевать пропасть самому. Только большой вопрос, что и когда можно рассказывать сыну. Генри вырос в китайской семье, где внешние приличия и этикет — самое главное. Со своими родителями он не разговаривал — точнее, почти не разговаривал — целых три года, чуть ли не всю войну.
А теперь Генри втайне мечтал открыть сыну душу. Рассказать, как несправедливо обошлась с ними жизнь и как удивительно, что они приняли все как есть и постарались извлечь лучшее из своего положения. Он мечтал рассказать сыну о Кейко — и об отеле «Панама». Но Этель не стало всего полгода назад. На самом деле ее нет уже семь с половиной лет, но Марти все равно бы не понял. Еще не время с ним делиться. Да и что ему сказать?
Вспоминая разрисованный бамбуковый зонт, Генри силился примирить свои чувства — горечь утраты Этель и надежду хоть что-то отыскать в подвале разрушенного отеля. Он давно оплакал то, что много лет хранилось там, под самым его носом, а теперь спрашивал себя, на что он может надеяться и многое ли способен выдержать. Но дольше ждать нет смысла — прошло уже несколько дней, и о находках в отеле успели забыть. Пора разузнать самому.
И Генри сошел с автобуса не доезжая три остановки до дома и двинулся к отелю «Панама», что в детстве был для него перекрестком миров, а ныне стал перекрестком времен. Много лет он обходил отель стороной, теперь же его неудержимо влекло сюда.
Внутри сновали перепачканные рабочие в касках — меняли потолочную плитку, всю в потеках воды, шлифовали полы, обрабатывали стены в вестибюле пескоструйным аппаратом. Заткнув уши, чтобы не оглохнуть от рева компрессора, Генри смотрел, как пыль и песок оседают на лестнице.
Не считая бездомных да гнездившихся в верхнем этаже голубей, с 1949 года в отеле никто не жил. Даже в годы детства Генри постояльцы были редки. Особенно во время и сразу после войны, примерно с 1942 года до победы над Японией. С тех пор отель пустовал.
— Мистер Пэттисон здесь? — крикнул Генри стоявшему рядом рабочему сквозь визг электропил и рев пескоструйки.
Рабочий встрепенулся, вынул из уха затычку:
— Кто?
— Я ищу Палмера Пэттисона.
Рабочий указал на бывший гардероб, на время ремонта превращенный в директорский кабинет. Судя по обилию планов и чертежей на доске у входа, отель был на пути к возрождению.
Генри снял шляпу, заглянул в дверь:
— Здравствуйте, я ищу мистера Пэттисона.
— Я миссис Пэттисон — Пальмира Пэттисон, хозяйка отеля. Вы, наверное, меня ищете? С кем я разговариваю?
Генри смущенно представился, от волнения глотая слова. Стоило попасть в старый отель, сердце заколотилось от страха и восторга. Запретное место, по понятиям отца; место таинственное и прекрасное. Прекрасное и сейчас, даже несмотря на многолетнее запустение и сырость.
— Меня интересуют находки из подвала — личные вещи.
— В самом деле? Находки поистине удивительные. Я купила это здание пять лет назад, но только на днях удалось раздобыть деньги и разрешение на ремонт. Мы собирались сносить часть стен внутри, и я спустилась в подвал осмотреть печь, а там… Чемоданы, дорожные кофры, местами до потолка. Вы хотите что-то купить?
— Нет, я…
— Вы из музея?
— Нет…
— Чем же вам помочь, мистер Ли?
Генри в легком замешательстве потер лоб. Он не привык иметь дело с бойкими предпринимателями.
— Даже не знаю, как объяснить… Я кое-что ищу, точно не знаю, но если найду, сразу пойму.
Миссис Пэттисон захлопнула гроссбух, лежавший перед ней на столе. Генри увидел по ее глазам, что она все поняла.
— Так вы родственник?
Странное дело: спустя сорок с лишним лет его по-прежнему принимали иногда за японца. Он вспомнил, как отец заставлял его носить значок изо дня в день — весь учебный год и даже на каникулах. Вспомнил, как родители учили его быть самым что ни на есть китайцем, внушали, что на этом зиждется благополучие семьи. Вспомнил, как обижался, когда в школе его дразнили япошкой. Но жизнь нередко играет с нами шутки.