Отель на перекрестке радости и горечи
Шрифт:
— Да. — кивнул Генри. — японец. Разве не видно? И очень бы хотелось, если можно, взглянуть.
Будет японцем, лишь бы попасть в подвал. Да хоть эскимосом, хоть марсианином с зеленой кровью.
— Вот здесь напишите фамилию ваших родных. — Миссис Пэттисон протянула Генри блокнот. — И спускайтесь, ищите, только, прошу, ничего не уносите, пока нельзя — мы не теряем надежды, что объявятся наследники людей, оставивших здесь вещи.
Генри изумленно смотрел на листок: лишь три фамилии. — Весть о находке облетела всю округу, но забирать вещи никто не торопился.
— Никто не пришел за вещами?
—
— А их родные? Кто-нибудь да слышал, могли бы позвонить.
— Я и сама вначале так думала, но, видимо, не хотят ворошить прошлое. Может быть, это и правильно — жить настоящим.
Генри кивнул. Положа руку на сердце, он и сам так жил. Он по себе знал, что значит расстаться с прошлым. Жить дальше, стремиться в будущее, а что было, то было.
Но его милой Этель больше нет, а с ее смертью кончилась и его ответственность перед ней.
Генри поблагодарил миссис Пэттисон и написал в блокноте одно-единственное слово: Окабэ.
14
Подвал 1986
Штукатурка на стенах вдоль лестницы, ведущей вниз, почти вся осыпалась. Генри толкнул тяжелую деревянную дверь, натужно заскрипели петли. Большой подвал под старым отелем освещал лишь ряд дешевых ламп, подвешенных к потолку, словно рождественская гирлянда; от лампочек длинным хвостом тянулся оранжевый провод.
В спертом воздухе было трудно дышать. Подвал был забит до отказа. Уму непостижимо, сколько здесь вещей. Узенький проход вел сквозь дебри коробок, чемоданов, кофров, желтых и синих, больших и маленьких, громоздившихся до самого потолка. Все покрыто толстым слоем пыли. Четыре десятка лет к вещам никто не прикасался.
Помещение походило на лавку старьевщика. Ржавый и погнутый велосипед «Люксус», детская мечта Генри. Большие жестяные ведра, из которых торчат рулоны репродукций картин. Бланк заказа выглядывает из коробки рядом со связкой журналов «Физкультура». В деревянной миске для риса — шахматная коробка, украшенная тонкой резьбой.
Не считая зонтика, который достали в первый день, ничто больше не казалось даже смутно знакомым; но опять же, не скажешь наверняка, ее ли это зонт. Генри видел зонтик лишь на черно-белой детской фотографии… неужели сорок лет назад? И сколько ни уверял он себя, что это лишь случайное совпадение, сердце подсказывало: нет. Это ее зонт. Здесь вещи ее семьи, ее вещи. И он их найдет. По крайней мере, то, что сохранилось.
Генри осторожно достал с самого верха кожаный чемоданчик и, щелкнув ржавыми замками, открыл крышку, будто вторгся в чужой дом. Набор для бритья, древний флакончик одеколона «Фарнезиана», клубок старых шелковых галстуков. На подкладке имя: Ф. Аракава.Кто же он был?
Второй чемодан, тоже кожаный, с прозрачной пластмассовой ручкой, буквально развалился у Генри в руках. Кожа размякла и заплесневела за долгие годы в сыром подвале. Внутри белел узел ажурной ткани. Генри рассмотрел его внимательней. Нитки жемчуга, обтянутые шелком пуговицы — свадебное платье. Рядом — белые туфли
Генри спустил сверху деревянный ящик, доверху набитый детскими одежками. Отлитые из бронзы башмачки на подставке с гравировкой: «Юки». Крохотные красные галоши. Среди детской одежды отыскалось и нечто более ценное — серебряные погремушки, серебряный чайный сервиз в американском духе и золоченые столовые приборы, завернутые в бумагу. На самом дне — фотоальбом. Генри сел на кожаный табурет и стал перелистывать слежавшиеся страницы. Незнакомое японское семейство — взрослые, дети, — но большей части в Южном Сиэтле и его окрестностях, даже на пляже Алки-Бич. Такие серьезные лица! Кое-где снимков не хватало. Попадались даже полностью пустые страницы. Недоставало больше половины фотографий. На их месте на посеревших от сырости страницах остались светлые прямоугольники.
Генри, помешкав, прижался к странице носом, втянул запах. Не померещилось ли? Снова вдохнул. Да, так и есть — страницы пахли дымом.
15
Чрезвычайный указ 1942
Наутро Генри разбудил дивный аромат шао бин, булочек с кунжутом. Любимое лакомство отца, по нынешним временам настоящая роскошь. Отец сидел за столом в своем лучшем — точнее, единственном — костюме. Темно-сером, сшитом на заказ у портного, недавно переехавшего из Гонконга.
Отец читал вслух ежедневную газету, перечислял недавние аресты местных жителей-японцев. Всех ждала федеральная тюрьма. Генри недоумевал. Задерживали школьных учителей и коммерсантов, врачей и торговцев рыбой. Арестовывали случайных людей, неизвестно за что. Отец был, казалось, доволен: одержана маленькая победа в большой войне.
Генри подул на румяную, с пылу с жару, кунжутную булочку, чтобы скорей остыла. Глядя на отца, углубившегося в чтение, он думал о Кейко, об арестах в клубе «Черный лось». Отец повернулся к Генри и показал статью на китайском: обращение общества «Пин Кхун», внизу — чоп, печать организации.
— Важная новость для нас, Генри, — пояснил отец по-кантонски.
Генри надкусил наконец булочку, кивнул, слушая с набитым ртом.
— Знаешь, что такое чрезвычайный указ?
Генри имел смутное представление, но отвечать на родном языке было запрещено, и он лишь мотнул головой: нет. Но ты мне объяснишь, отец?
— Это очень важное постановление. Как когда Сунь Ятсен 1 января 1912 года провозгласил Республику Китай.
Отец поминал Республику Китай по любому случаю, хотя сам не ступал на китайскую землю со времен юности, с тех пор как подростком ездил доучиваться в Кантон.
О покойном докторе Сунь Ятсене — революционере, создавшем народное правительство, — отец отзывался с почтением и трепетом. Генри нравилось имя: доктор Сунь. С таким бы доктором сражаться Супермену!
Отец посвятил большую часть жизни национальной идее, развитию «трех народных принципов», провозглашенных покойным президентом Китая. И, мало-помалу понимая вовлеченность отца в мелкие распри с местными японцами, Генри сознавал и противоречивость его взглядов. Отец верил в народное правительство, но самого народа опасался.