Отель на перекрестке радости и горечи
Шрифт:
— Отец против продажи земли. Раньше на этом месте было японское кладбище, и строить там — дурная примета. Поэтому участок пустует.
Генри представил бомбардировщик, неумолимо несущийся к цели.
Мистер Престон засмеялся:
— Он шутит? Спроси, это шутка?
Странное дело: впервые за долгие месяцы Генри по-настоящему говорил с отцом — и лгал. Лгал без зазрения совести. Он перевел взгляд на Чеза. Тот уставился в потолок — видимо, от скуки.
Отец ловил каждое слово Генри.
— Мистер Престон хочет превратить здание в джаз-клуб. Джаз очень популярен, в
Генри представил, как из бомбардировщика посыпались бомбы… бах! бах!
На лице отца проступило даже не изумление, а досада. Точно в цель! Международному району многого не хватает, но еще один ночной клуб с пьяными матросами далеко не на первом месте, даже если вытеснить из Нихонмати японцев.
С этой минуты переговоры разладились.
Мистер Престон злился, обвинял отца Генри в потворстве японскому суеверию, а тот его — в потворстве пьянству: подумать только, он собирается продавать в джаз-клубе спиртное!
Разговор на двух языках закончили, оставшись каждый при своем мнении. Оба смотрели друг на друга исподлобья.
Дальше спорили каждый на своем языке, не обращая внимания на Генри. Чез смотрел на него в упор, не мигая. Распахнув пиджак, он показал Генри значок, украденный много дней назад. Ни отец Генри, ни мистер Престон ничего не заметили. Чез скорчил Генри рожу, запахнул пиджак и улыбнулся ангельской улыбкой, услышав слова мистера Престона: «На этом все. Вижу, не стоило сюда приходить. С вами, китайцами, нельзя вести серьезные дела».
В комнату вошла мама, неся чудесный чай с хризантемой, — как раз в тот миг, когда Чез и мистер Престон вскочили и бросились прочь с видом игроков, спустивших в притоне последний доллар.
Генри взял чашку чая, вежливо поблагодарил маму по-английски. Слов она, разумеется, не поняла, но любезный тон ее порадовал.
Генри допил чай и ушел к себе в комнату. До вечера было далеко, но он чувствовал себя разбитым. Он лег, закрыл глаза и стал думать о том, как мистер Престон — копия Чеза, только постарше — мечтает отхватить кусок японского квартала, а отец рвется ему помочь в этом «важном деле». Генри ожидал, что ощутит радость, разрушив их планы, но испытывал лишь усталость пополам с облегчением и раскаянием. Впервые в жизни он так открыто ослушался отца. Однако выбора не оставалось. Он видел костры в Нихонмати, видел, как люди жгут самое дорогое — память о том, кем они были и кто они есть. Видел заколоченные магазины, витрины с американскими флагами. В деловых вопросах Генри не разбирался, но даже он знал, что времена сейчас тяжелые, и чем дальше, тем хуже. Нужно во что бы то ни стало разыскать Кейко. Наползла тьма, и Генри представил ее лицо на снимке из семейного альбома — горящий портрет, огонь съедает его, обращает в пепел.
21
Алло, алло! 1942
Генри открыл глаза в кромешной тьме. Который час? Какой сегодня день? Неужели проспал? Он потер глаза, поморгал, стряхивая сон, а мысли уже лихорадочно бились в мозгу. Лунный луч пробрался в комнату в щель между плотными шторами.
Отчего он проснулся? Что его разбудило? Звук? Да, вот опять, звонок на кухне.
Генри вспомнил,
И снова телефонный звонок, его ни с чем не спутаешь. Резкий, неприятный — привыкнуть к нему просто невозможно. Меньше половины семей в Сиэтле имели телефоны, а в китайском квартале к вовсе немногие. Телефон им в дом провели по настоянию отца, когда Соединенные Штаты объявили войну гитлеровской Германии и ее союзникам. Отец отвечал за безопасность в квартале, и в его обязанности входило поддерживать связь. Правда, Генри точно не знал с кем.
Опять зазвонил телефон. Дребезг резкий, как у будильника.
Генри было зевнул, да так и застыл с открытым ртом, вспомнив о Чезе. Теперь тот знает, где он живет. Может, поджидает за дверью. Чтобы застать врасплох, когда он выйдет вынести мусор или снять белье с веревок. Тут-то Чез и расквитается — рядом ни учителей, ни старост, бояться некого.
Генри прильнул к щели между шторами. Улица внизу, омытая ливнем, выглядела холодной и неприветливой.
Из кухни донесся мамин голос: «Вэй, вэй!» —«Алло, алло!»
Скользнув в дверь, Генри неслышно двинулся вдоль коридора. Мама бормотала, что не говорит по-английски. Увидев в дверях сына, она жестом подозвала его, протянула трубку.
— Алло. — Генри привык отвечать всем, кто ошибся номером. Чаще всего люди говорили по-английски, даже те, кто проводил опросы в китайской общине. Незнакомые женщины спрашивали сколько ему лет и не он ли глава семьи.
— Генри, можешь мне помочь?
Кейко говорила спокойно, твердо.
Генри растерялся. Он никак не ожидал услышать ее голос. Он перешел на шепот, но тут же сообразил: родители все равно по-английски не понимают.
— Что-нибудь случилось? Тебя сегодня не было в школе. Как твои родные?
— Можешь со мной встретиться в парке, там же, где в прошлый раз?
На вопрос Кейко не ответила. Генри понял, что, в отличие от него, она не может говорить свободно. Наверное, из-за телефонисток, которые вечно подслушивают.
— Когда? Сегодня? Сейчас?
— Через час.
Через час? Генри лихорадочно соображал. Уже темно. Что сказать родителям?
— Через час? Ладно, постараюсь.
Надо что-то придумать.
— Спасибо, пока!
Генри ждал, что она что-то добавит, но Кейко повесила трубку.
Вклинился тонкий, резкий женский голос:
— Абонент отсоединился, не желаете сделать еще звонок?
Генри торопливо повесил трубку, будто его застали на месте преступления. Оглянулся на мать. На лице ее тревога мешалась с любопытством.
— Генри? У тебя есть подружка? — спросила она.
Генри пожал плечами и ответил по-английски:
«Не знаю». Он и в самом деле не знал. Если маму и удивило, что девочка, звонившая Генри, не говорит по-китайски, то она не подала виду. Может, она думает, что все родители заставляют детей «говорить по-американски». Наверное, так оно и есть.