Отель на перекрестке радости и горечи

Форд Джейми

— И тебе расхотелось? — спросил Марти. — Столько лет запрещали, а потом уже самому стало не надо? Неужели так и не тянуло заглянуть туда?

Генри подлил еще чаю Саманте, нахмурился.

— Нет, не совсем так.

— Но ты сам говоришь, там все уже не то…

— Верно. И все-таки меня тянуло туда.

— Так что ж вы не ходили? Почему откладывали? — допытывалась Саманта.

Генри, отодвинув чашку, побарабанил пальцами по стеклянной столешнице. Тяжело вздохнул. И будто раздвинулся занавес и стала понемногу оживать тускло освещенная сцена.

—

Я не ходил потому, что было… слишком больно.

Глаза Генри заволокло… нет, не слезами, туманом воспоминаний.

С минуту все молчали. Вышел из кафе очередной посетитель, звякнули японские колокольчики, нарушив напряженную тишину.

— Ничего не понимаю. Вы не ходили в японский район, потому что вас отец не пускал, — так почему же больно? — опередила Марти Саманта.

Генри взглянул на них. Такие юные. Такая красивая пара. И так многого не знают…

— Да, отец не пускал. — Генри с печалью оглядел стены с фотографиями Нихонмати. — Он ненавидел все японское. Еще до Перл-Харбора Япония почти десять лет воевала с Китаем. И если бы его сын повадился ходить в японский квартал, это стало бы позором… но я ходил, все равно ходил. Ему назло. Забредал в самое сердце Нихонмати. Мы с вами сидим в бывшем японском квартале. Я здесь часто бывал и чего только не насмотрелся. Можно сказать, самое лучшее и самое худшее время жизни я провел здесь, на этой улице.

В глазах сына Генри прочел изумление, почти испуг. Марти вырос, считая своего отца закоснелым фанатиком, до сих пор живущим принципами военной поры, питавшим вражду к соседям, особенно японцам, — копией деда. Откуда ему знать, что отцовская любовь к старине, нарочитая старомодность имеют совсем другие корни?

— Так вот зачем ты зазвал нас сюда на чай? — спросил Марти. — Чтобы рассказать про японский квартал?

Генри кивнул, но тут же отрицательно качнул головой.

— Вообще-то я рад, что Саманта спросила, — легче будет объяснить остальное.

— Что именно?

Напряженный взгляд Марти напомнил Генри те давние разговоры, что он вел со своим отцом, — неловкие, полные недосказанностей.

— Мне бы пригодилась ваша помощь — в подвале.

Генри встал, вынул бумажник. Положил на стол десять долларов за чай и двинулся вверх по лестнице в вестибюль отеля, где ремонт уже изрядно продвинулся.

— Идем?

— Да куда? — спросил Марти.

Саманта, в радостном нетерпении, оттенявшем его смущение, потянула Марти за собой.

— Там расскажу, — загадочно улыбнулся Генри.

Они прошли через матовые стеклянные двери в стиле ар деко в полный солнца вестибюль отеля «Панама». Пахло сыростью, но все уже дышало новизной, — Генри думал об этом, дотрагиваясь до свежеоштукатуренной стены. Все чисто выметено, вымыто и снова выметено. Как в детстве, когда Генри заглядывал в нарядное окно. Отель вновь стал таким, как прежде, будто ничего и не изменилось. Может, и сам Генри почти не изменился.

Проходя мимо временного офиса, Генри, Марти и Саманта помахали миссис Пэттисон, говорившей по телефону, — наверное,

со строительной фирмой или подрядчиком. Разложив на столе чертежи, она обсуждала ремонт. Говорила, что не желает ничего менять, хочет восстановить отель в первозданном виде. Судя по всему, подобные здания обычно сносили или превращали в дорогостоящее жилье.

Из нескольких бесед с миссис Пэттисон Генри понял, что она и слышать не желает ни о чем подобном. Она мечтала вернуть отелю «Панама» былое великолепие. Насколько возможно, воссоздать первоначальный облик. Мраморные бани-сэнто. Простые, без излишеств, комнаты. В том же стиле она восстановила кафе.

Генри шепнул:

— Мы спустимся в подвал. Я сегодня не один, с помощниками… — Он указал на сына и будущую невестку.

Миссис Пэттисон кивнула и махнула им, не прекращая говорить в трубку.

Спускаясь по обшарпанной лестнице, Марти вновь забеспокоился:

— Куда мы все-таки идем, пап?

Но Генри был непреклонен: погоди, скоро увидишь.

Открыв тяжелую дверь на ржавых петлях, Генри провел их в подвал. Щелкнул выключателем — вспыхнула самодельная гирлянда из лампочек.

— Куда вы нас привели? — Саманта трогала пыльные коробки и чемоданы.

— Можно сказать, в музей. Никому пока не известный музей. Островок прошлого, уцелевший со времен, когда вас еще не было на свете. Во время войны всю здешнюю японскую общину эвакуировали, якобы для их же безопасности. Их предупредили всего за несколько дней и выслали в глубь страны, в лагеря для интернированных. Тогдашний сенатор — кажется, из Айдахо — называл их концлагерями. Условия там были не самые плохие, но жизнь многих перевернулась. Люди бросали все свое добро, каждому разрешено было взять лишь два чемодана и вещмешок, вот такой. — Генри показал руками размер. — И самое ценное прятали — в каких-нибудь тайниках, в подвалах церквей или у друзей. То, что осталось в домах, к их возвращению не уцелело — разграбили мародеры. Да и мало кто вернулся.

— И ты сам все это видел… в детстве? — спросил Марти.

— Не просто видел — пережил, — ответил Генри. — Отец ратовал за эвакуацию. День эвакуации стал для него праздником — как и для многих. Я не все тогда понимал, но оказался в гуще событий. Все происходило на моих глазах.

— И ты больше не заглядывал в японский квартал — слишком много грустных воспоминаний?

— Можно сказать и так. Да и заглядывать было некуда. Ничего не осталось.

— Почему тогда вещи здесь до сих пор? — удивилась Саманта.

— Отель закрыли вместе со всем кварталом. Хозяина выслали. Закрылись японские банки. Почти никто не вернулся. У отеля сменилось несколько хозяев, но все эти годы — да что там, десятки лет — он простоял заколоченный. А недавно его купила миссис Пэттисон и нашла все это. Невостребованное. Она ищет владельцев. По-моему, здесь вещи тридцати-сорока семей. Она ждет, когда объявятся хозяева, но пока никаких откликов.

— Никого нет в живых?

— Сорок лет — срок немалый. Жизнь продолжается… а для кого-то заканчивается.