Отель "Руби"
Шрифт:
Все станции встречают меня помехами, кроме одной единственной, где играет старый джаз. Я снова иду по кругу.
— Эй, Од, — окликает меня Дэниел. Моё сердце замирает, и я оборачиваюсь к нему. Он копия нашей мамы — те же платиновые волосы и голубые глаза. И это меня по-прежнему поражает.
— Можно мне твой «Сникерс»? — спрашивает он.
Я давлюсь смешком, прикрывая улыбку, потому что это способ Дэниела извиниться. Мне не стоит отдавать ему шоколадку, особенно после того, как у грязных туалетов на площадке для стоянки он сказал мне, чтобы я заткнулась. Я допустила ошибку, упомянув нашу маму. Не знаю, почему я так поступила,
Уже в машине, Дэниел пробубнил с заднего сидения что-то там о моём эгоизме.
— Спроси Райана, — сказал он.
Так и началась наша негласная война.
Но Дэниел — мой брат, и он единственный из оставшихся в этом мире, кому есть до меня дело. Такое заслуживает шоколадки. Я хватаю рюкзак, примостившийся у моих ног, и начинаю рыться в переднем кармане, пока не касаюсь размякшего шоколада. Бросаю брату батончик, он кивает в знак благодарности, и временное перемирие восстановлено.
Напряжение чуть спало, и я надеюсь, что из-за этого папа почувствует облегчение. Но его лицо остаётся решительным; он сосредоточен на своём плане, чтобы боль вновь не одержала над ним верх. Отец не всегда был таким. Я не могу точно определить, когда именно он изменился, но это было быстро. Мы же были слишком отвлечены, чтобы заметить. Я занималась самолечением, проявляющимся в виде всевозможных раздражающих выходок; Дэниел был погружён в избегание и отрицание. Не было никого, кто сплотил бы нас.
А когда папа пришёл домой и наткнулся на исключительно бурную вечеринку, которую я устроила, то вёл себя спокойно и сдержанно, хотя на самом деле должен был выйти из себя. Посадить меня под домашний арест лет так на двадцать. Но вместо этого он предложил план.
— Это только на лето, — говорил он нам с Дэниелом, нависая над ведёрком с курицей из «KFC». — Вы же знаете, вашей бабушке хотелось бы проводить с вами больше времени.
Маме моей мамы лет восемьдесят, и я с трудом могу представить, что ей так уж сильно хочется иметь дело с семнадцатилетней бунтаркой или её эгоистичным старшим братом. Мы встречались с бабушкой Нелл так мало раз, что можно по пальцам пересчитать, а назвать эти встречи располагающими язык не повернётся. Но это не важно. Потому что той ночью, сидя в спальне Дэниела, мы с братом пришли к выводу, что она единственная, кто проявила к нам интерес. Папа же отдавал нас. Бросал.
Но сейчас Дэниелу восемнадцать, и он обещает, что заберёт меня с собой, когда накопит достаточно денег для самостоятельной жизни. Пусть папа и оставляет нас под предлогом, что вернётся, мы знаем — этого не будет.
— Бабушка сказала, что специально для тебя, Одри, они сделали ремонт на чердаке, — произносит папа со своего места, но не смотрит в мою сторону. — Они поставили новую кровать, комод. Она ещё спрашивала про твой любимый цвет. Я сказал ей, что это розовый.
— Голубой, — отвечаю я, заслужив его короткий взгляд. — Розовый мне не нравится с седьмого класса.
Папа сглатывает, словно у него ком в горле, и перехватывает руль.
— Что ж, думаю, ты сможешь всё перекрасить. Будет весело.
— А где буду жить я? — спрашивает Дэниел. — Они почистили сено в амбаре?
Папа так долго молчит и не отвечает, что я уже хочу повторить вопрос. Но тут отец хрустит шейными позвонками и смотрит в зеркало заднего вида.
— Ты будешь жить в старой комнате твой матери.
Я опускаю голову. Сначала меня переполняет ощущение того, что это предательство со стороны бабушки, когда она вот так решила связать Дэниела, а не меня, с детством нашей мамы. А я буду заперта на чердаке, словно героиня романа В. К. Эндрюс[1]. Когда мне удаётся справиться с болью, я оборачиваюсь и вижу, что Дэниел смотрит на меня, сжав челюсти; выражение его лица говорит о том, что мне не о чем волноваться. Мы не пробудем там долго. Даже если нам придётся сбежать.
Я снова смотрю на радио, готовая продолжить свои поиски ритмичным нажатием кнопки, но замечаю красный огонёк над CD-проигрывателем. Мне даже не вспомнить, когда я последний раз слушала компакт-диски в этой машине. Обычно у меня в ушах наушники, в противном случае в машине просто царит тишина. Я с любопытством переключаю режим и наблюдаю, как на экране магнитолы загорается индикатор воспроизведения.
Сначала меня встречает тишина. Когда я собираюсь переключить на следующий трек, колонки взрываются мелодией, которая звучит раз в десять громче, чем что-либо с радио. Я подпрыгиваю и смеюсь, глядя на отца. Но он никак не реагирует, совсем не обращая внимания на произошедшее. Он снова погрузился в свои мысли.
Это старая песня, и я смутно припоминаю, что она нравилась маме. Когда до меня доходит, что они связаны, моя рука убавляет громкость, не в силах выключить магнитолу совсем. Я ничего не говорю про песню, не возражая провести остаток поездки в том же эмоциональном уединении, как и три последних месяца моей жизни. Закрываю глаза и откидываюсь на сидении, предпочитая сбежать в сон.
Секунды бегут медленно, мои вялые мысли, как и обычно, преследуют воспоминания о последних мгновениях с мамой, о том, как бесцеремонно я вела себя с ней в то утро, перед тем, как она ушла на работу. Она была консультантом в моей школе, горячо любимой. Уважаемой. И я отправила её на смерть, даже не попрощавшись.
Я прочищаю горло и поворачиваюсь на сидении, но меня удерживает ремень безопасности. Отстёгиваю его, чтобы устроиться поудобнее, а потом отгоняю от себя печаль. Хватит думать. Слова песни заполняют моё сознание, унося прочь воспоминания о маме, и я не противлюсь этому. И когда боли больше нет, я наконец погружаюсь в сон. Проходит минута, а может быть и час, но вот до меня доносится звук мигающего поворотника, и я сажусь, слегка дезориентированная.
— Мы на месте, — устало произносит папа.
С мгновение я ошарашено смотрю на слёзы, поблёскивающие на его щеках. Он вытирает лицо рукавом, а затем резко поворачивает, отчего я ударяюсь плечом о дверь.
Небольшая дорога, сплошь усыпанная поломанными ветками, ведёт сквозь деревья. Я уже было собираюсь спросить отца, куда, чёрт побери, он направляется, когда перед нами появляются открытые железные ворота. Они огромные и украшены орнаментами. Прекрасные. Стволы деревьев оплетены золотыми фонариками, которые освещают уже чистую дорогу. Мы проезжаем через внутренний двор, по кругу которого стоят каменные скамейки и статуи, а всё это подсвечивается крошечными лампочками в коротко подстриженных кустарниках. Но когда в поле зрения показывается сам отель, даже Дэниел протискивается между передних сидений, чтобы посмотреть.