Отель с привидениями (сборник)

Твой отец, Джон Малтраверз, родился в 1820 году и унаследовал титул и родовое поместье после кончины нашего батюшки, которого мы лишились еще совсем малыми детьми. В положенный срок Джона отдали учиться в Итон, а когда ему минуло девятнадцать, было решено, что он продолжит образование в Оксфорде, в колледже Церкви Христовой. Однако доктор Сардсделл, гостивший в Уорте летом 1839 года, уговорил нашего опекуна, мистера Торесби, отправить своего воспитанника в колледж Магдалины, ректором которого он в то время был. Обещая взять Джона под свое покровительство, он утверждал, что в таком большом заведении, как колледж Церкви Христовой, молодой человек, еще порой по-юношески застенчивый, будет чувствовать себя одиноко. Мистер Торесби, неизменно пекущийся о благе своего подопечного, сразу же отмел все прочие соображения, и осенью 1839 года брат поступил в колледж Магдалины.

Доктор Сардсделл сдержал слово и предоставил в распоряжение брата прекрасные комнаты на втором этаже — спальню и гостиную, окна которой выходили на Нью-Колледж-лейн.

Не буду писать о первых двух годах, проведенных братом в Оксфорде, — они никак не связаны с нашей историей. Скажу только, что прошли они в обычной череде занятий и развлечений, традиционных для Оксфорда той поры.

С детских лет Джон страстно увлекался музыкой и достиг немалого мастерства в игре на скрипке. Осенью 1841 года он познакомился с мистером Уильямом Гаскеллом, необычайно одаренным студентом Нью-Колледжа и к тому же прекрасным музыкантом. В те годы занятия музыкой еще не были столь популярны в Оксфорде, как впоследствии, когда возникли многочисленные кружки, способствующие распространению этого увлечения среди студентов. Можно представить, как обрадовались молодые люди, узнав, что один из них не мыслил себе жизни без фортепьяно, а другой без скрипки. Общее увлечение сблизило их, и вскоре взаимная симпатия переросла в тесную дружбу. Хотя мистер Гаскелл был человеком состоятельным, он не обзавелся фортепьяно в университете и потому с радостью принял предложение Джона, у которого в гостиной стоял прекрасный инструмент работы д'Альмена, подаренный ему опекуном ко дню рождения.

Отныне молодые люди проводили вместе почти все свободное время. Осенью 1841 года и весной 1842 они каждый вечер встречались у Джона и подолгу музицировали — брат играл на скрипке, а мистер Гаскелл на фортепьяно.

Если не ошибаюсь, в марте 1842 года Джон приобрел одну вещь, которой суждено было сыграть роковую роль в его жизни. Это было низкое плетеное кресло — подобный стиль только начинал входить в моду в Оксфорде, а ныне он повсеместно принят в жилых помещениях университета. Сиденье было снабжено подушкой, обтянутой ярким мебельным ситцем; Джон купил кресло у обойщика на Хай-стрит, правда, как совершенно новое.

На пасхальные каникулы дядя мистера Гаскелла увез его с собой в Рим. Получив разрешение начальства колледжа, мистер Гаскелл продлил свое пребывание в Италии и вернулся в Оксфорд в середине мая, когда летний триместр давно начался. Ему не терпелось поскорее увидеться с другом, и в первый же вечер после приезда он поспешил к Джону. Молодые люди, не зажигая огня, просидели за беседой допоздна. Мистер Гаскелл много рассказывал о путешествии по Италии и особенно восторгался чудесной музыкой, которая звучала на Пасху в тамошних храмах. Живя в Риме, он брал уроки игры на фортепьяно у знаменитого итальянского профессора и настолько увлекся музыкой XVII века, что привез с собой сочинения композиторов той эпохи, написанные для скрипки и клавесина.

Пробило одиннадцать, когда мистер Гаскелл отправился к себе в Нью-Колледж. Ночь выдалась на удивление теплой. Светила почти полная луна. Джон немного посидел на диване у раскрытого окна, вспоминая рассказы своего друга об итальянской музыке. Спать ему не хотелось, он зажег свечу и начал листать ноты, оставленные мистером Гаскеллом на столе. Его внимание привлекла продолговатая тетрадь в старом кожаном переплете, на котором золотом был оттиснут какой-то неясный герб. Оказалось, что это рукописная копия ранних сюит Грациани для скрипки и клавесина, судя по всему, сделанная в Неаполе в 1744 году, много лет спустя после смерти композитора. Хотя чернила пожелтели и выцвели, копия была выполнена с большим тщанием, и хороший музыкант мог читать ее без особых затруднений, несмотря на старинное нотное письмо.

То ли по чистой случайности, то ли повинуясь некоему таинственному повелению, которое человеческому уму не дано постичь, взгляд Джона остановился на сюите из четырех частей с basso continuo, или цифрованным басом. Все остальные сочинения в тетради были обозначены номерами, и только эту сюиту автор выделил особо, дав ей название «Ареопагита». Джон почти машинально поставил ноты на пюпитр, вынул из футляра скрипку и, быстро настроив ее, проиграл первую часть, стремительную куранту. Одинокая свеча бросала слабый свет на нотные листы, и на их неровной поверхности колебались тени. Дело в том, что страницы тетради довольно сильно покоробились, как бывает со старинными книгами из толстой бумаги, пролежавшими под спудом с незапамятных времен. Джон с трудом разбирал ноты, но старинная музыка захватила его, и ему не хотелось отвлекаться, чтобы зажечь свечи в канделябре на письменном столе. За курантой следовала сарабанда, а за нею — гальярда. Джон играл, повернувшись лицом к окну, спиной к комнате, где стояло большое плетеное кресло, о котором я упоминала. Гальярда начиналась с задорной, полной огня мелодии, и едва прозвучали первые такты, Джон услышал, как у него за спиной заскрипело кресло. В самом этом звуке ровным счетом не было ничего необычного — так скрипит сиденье, когда опускаются в кресло не спеша, опершись на подлокотники, а потом устраиваются поудобнее. Между тем вокруг царила мертвая тишина, ее нарушали лишь звуки музыки, и скрип раздался с поразительной явственностью. Ощущение постороннего присутствия было несомненным, и брат, прервав игру, оглянулся, решив, что поздний гость — кто-то из его друзей, привлеченный звуками музыки и незаметно вошедший в комнату, или же вернувшийся мистер Гаскелл. Джон опустил смычок, и все замерло в безмолвии. Свет одинокой свечи, еще более подчеркивая темноту, сгустившуюся в углах, падал прямо на кресло, и не составляло труда убедиться, что в нем никого не было. Это происшествие слегка позабавило брата, но в то же время он досадовал на себя, что прервался из-за такого пустяка, и вновь взялся за смычок. Однако он зажег свечи в канделябрах, и в комнате стало светлее. Доиграв гальярду и в завершение сюиты менуэт, Джон закрыл партитуру, собираясь отправиться спать, поскольку час был уже поздний. В это самое мгновение вновь раздался явственный скрип плетеного кресла. На сей раз впечатление было такое, что кто-то вставал с него. Опомнившись от испуга, брат задумался о причинах подобного явления и решил, что скорей всего натянутые ивовые прутья, из которых сделано кресло, удивительным образом воспринимают колебания скрипичных струн, подобно тому, как порой звучание органа отдается звоном в церковных витражах. Между тем, хотя разум готов был удовольствоваться таким объяснением, воображение никак не унималось, ибо более всего поразило брата то обстоятельство, что во второй раз кресло заскрипело после того, как он закрыл партитуру. Его не покидало странное ощущение, будто некто неизвестный, дослушав сюиту до конца, встал и удалился.

Однако все эти размышления не лишили Джона душевного покоя, ночью он хорошо спал и даже не видел снов. Поутру он проснулся с ясной головой, готовый посмеяться над фантазиями своего разыгравшегося воображения. Хотя загадочный эпизод минувшей ночи не изгладился у него из памяти, брат пришел к окончательному выводу, что вызван он тем акустическим эффектом, о котором я упоминала. Встретившись с мистером Гаскеллом, брат даже не счел нужным рассказывать ему об этом происшествии, по всей видимости, ничтожном. Они условились по обыкновению вместе поужинать, а затем посвятить час-другой итальянской музыке.

Минуло девять, когда после ужина мистер Гаскелл сел за рояль. Вечер не располагал к прогулкам — днем прошел сильный ливень с грозой, и теперь в воздухе висел густой влажный туман. Издалека доносились глухие размеренные удары колокола на колледже Церкви Христовой. После того как он пробьет 101 раз, ворота колледжа закрывались. Молодые люди начали с сюиты Чести, [1] а затем сыграли две ранние сонаты Бонончини. [2] Оба были превосходными музыкантами, и чтение с листа нисколько не затрудняло их, напротив, доставляло истинное наслаждение, тем более что мистер Гаскелл, весьма сведущий в теории музыки, знал, как исполняется basso continuo. Наконец мистер Гаскелл взял продолговатую тетрадь с сочинениями Грациани и, пролистав ее, предложил исполнить ту самую сюиту, которую Джон играл накануне вечером. Выбор его был совершенно случаен, поскольку брат умышленно не привлекал внимание друга к этому сочинению. Они сыграли куранту и сарабанду. Отдавшись музыке, Джон совершенно забыл о ночном происшествии, и вдруг при первых звуках задорной гальярды до его слуха вновь долетел загадочный скрип плетеного кресла. Все повторилось в точности, как накануне, и сиденье столь явно заскрипело под тяжестью человеческого тела, что Джон уставился на кресло, недоумевая, почему там никого нет. Мистер Гаскелл мельком оглянулся, однако промолчал, и брат счел неуместным выказывать удивление или беспокойство, и они доиграли гальярду до конца. Перед тем как перейти к менуэту, мистер Гаскелл, не вставая со стула, повернулся лицом к комнате и задумчиво сказал:

— Странно, Джонни. — Молодые люди были так дружны, что обращались друг к другу без церемоний. — Как странно! Когда началась гальярда, мне почудилось, будто кто-то сел в это кресло. Я даже оглянулся, не пришел ли к нам кто-нибудь.

— Это всего лишь скрипнули прутья, — ответил мой брат с деланным безразличием. — Похоже, они реагируют на определенную высоту звука. Однако приступим к менуэту.

Доиграв сюиту до конца, мистер Гаскелл предложил повторить гальярду, которая очень ему понравилась. Пробило одиннадцать, пора было расходиться. Мистер Гаскелл задул свечи и, закрыв фортепьяно, отложил ноты. Впоследствии брат не раз уверял меня, что готов был к тому, что произошло в следующий момент, и даже ждал повторения знакомого звука. Не успел его друг убрать ноты, раздался отчетливый скрип кресла, как накануне ночью, когда Джон закончил музицировать. Молодые люди невольно переглянулись, и первым нарушил молчание Гаскелл: