Отгадай или умри
Шрифт:
Я тебе их не назвал специально. Я их в кроссвордах зашифровал. Может, сдуру, спьяну, в последнем, так сказать, творческом кураже, а может, по какому-то наитию. Ты читаешь письмо, будучи взрослым и наверняка умным, эрудированным человеком. Пусть это выглядит по-книжному, как в старых авантюрных романах. Отгадай кроссворды как загадку, прочти по буквам на пересечениях мою просьбу и выполни ее, как сочтешь нужным. Если, конечно, те двое сволочей бездушных к тому времени будут еще живы.
Прощай, сынок. Проживи честно, в ладу с самим собой. А доведется добраться до вершин – хоть праведно, хоть как! – сломай шею гидре. Такая цель оправдывает любые средства».
Глава 6
Суд
(продолжение)
Фогель прочитал посмертную исповедь Сергея Сергеевича Алекина. Все прояснилось окончательно и… стало выглядеть еще более абсурдным и противоестественным. Он поднял глаза. Мудрик молча глядел на него. Пропал игриво-издевательский блеск во взгляде. Он стал холоден и не сулил пощады.
– Ну вот, подсудимый! С обвинительным заключением познакомились. Но прежде, чем мы услышим, признаете ли вы себя виновным, суд предъявит вам свидетеля – он же участник преступления. Очная ставочка, если хотите. Или что-то в этом роде.
Мудрик достал из кармана мобильный и нажал одну кнопку. Через несколько секунд дверь отъехала и коренастый ввез того синюшного бомжа,
Это был Вячеслав Сажин, Славка Сажин, давший ему путевку в профессию много лет назад в молодежной газете и вскоре ушедший с повышением – мелким чиновником, но в журналистский союз. Если тогда, при первом свидании у Мудрика, Фима смог обнаружить что-то смутно знакомое в облике этого человека, то сейчас – нет. Потому что перед ним предстало подобие человеческого существа. Палачи Мудрика сотворили с его лицом что-то страшное, хотя и при той встрече оно, мягко говоря, не вызывало восторга. Славка был избит и искалечен. Он не подавал признаков жизни.
Мудрик мельком взглянул на обмякшее в кресле тело и брезгливо скомандовал: «Увезти!»
Фогель собрал в кулак остатки воли. Он понимал: его ждет то же самое. Для того и продемонстрировали ему Славку.
От его речи в защиту самого себя вряд ли что-нибудь зависит: рациональные доводы и разумные аргументы здесь не пройдут. Он в руках умного, эрудированного безумца, исполняющего волю другого безумца. Чудовищные комплексы одного унаследованы, да еще и болезненно преломились в сознании другого. Доказывать и объяснять с позиций нормальной логики – самоубийство. Это может только разозлить. Но молчать тоже нельзя. Надо найти тон единственно верный.
– Подсудимый, вы узнали этого господина? Ах, не узнали! Ну что же, немудрено. Он несколько изменился с момента вашей предыдущей встречи лет эдак тридцать пять назад. Лишился собственности, родных. Последние годы провел на свалке. К тому же с ним поработали наши парикмахеры и визажисты. Они объяснили ему, в чем его ошибка. Чуть перестарались, вот и умер, бедняга. Вы подтверждаете, что в сговоре с этим господином в 1973 году лишили скромного приработка человека по фамилии Алекин?
– Федор Захарович, вы разумный, образованный человек, – как можно спокойней начал Фогель. – То, в чем вы меня обвиняете, можно предъявить любому человеку, решившему поступить на службу, начать карьеру. Каждый из нас, устраиваясь на работу, вольно или невольно занимает чье-то место. Тот, кто место предоставляет, принимает решение. Несчастный Слава предпочел меня. Я допускаю, что кроссворды вашего батюшки были лучше моих, а деньги были ему нужнее, чем мне. Но можно ли так сурово судить юношу, коим я был тогда? Разве мог я осознать всю важность, жизненную необходимость этой работы для вашего батюшки, даже после его телефонных объяснений, весьма, насколько я помню, кратких и несколько сбивчивых по причине душевного волнения? Скорблю вместе с вами, разделяю вашу боль. Как я теперь убедился, Сергей Сергеевич был высокоодаренным и достойнейшим человеком. То, что он создал и уничтожил собственноручно, наверняка было шедевром. (На мгновение мелькнула мысль, что перебирает, но… «Остапа несло».) Сейчас, когда я прочел его прощальную исповедь, этот потрясающий человеческий документ, я страшно жалею, что нельзя отмотать время назад, вернуться к тому дню. Нет сомнения, что я уступил бы его просьбе. Да, я в чем-то виноват. Не услышал ту боль и отчаяние, которые побудили Сергея Сергеевича обратиться ко мне. Но еще раз призываю вас, Федор Захарович, вспомнить, что я был всего лишь молодым, неопытным, бесшабашным журналистом, искавшим заработка. Никаких намерений идти по чьим-то костям, ломать чьи-то судьбы у меня не было и быть не могло. Моя вина трагическая, Эдипова, я бы сказал. Я виноват без вины. Я полностью в вашей власти и готов к смерти. Единственное, о чем я вас молю, – оставьте в покое мою жену и сына. Уж они-то вовсе непричастны к этой истории, согласитесь.
Фогель умолк. Слезы катились по его щекам. Импровизация, в которой удалось сочетать здравые доводы рассудка, раскаяние и высокую, приятную слуху Мудрика оценку сожженного романа его папаши, должна была потешить самолюбие этого свихнувшегося садиста. Ефим Романович и сам растрогался от проникновенности и стилистического совершенства собственной речи, надиктованной инстинктом самосохранения и имевшей единственной целью спастись.
– Ну что ж, неплохо, неплохо, – снисходительно констатировал Мудрик, пародийно-театральным жестом смахнув мнимую слезу. – Подсудимому удалось растрогать не только самого себя, но и суд, чем вызвать к себе доверие и сострадание. Подсудимый искусно преподнес себя как человека с чувством собственного достоинства. Он продемонстрировал самоотречение ради жизни близких, осознание трагической вины, не забыв при этом польстить высокому суду, выказать уважение памяти жертвы, столь дорогой моему сердцу. Я рыдаю, я рыдаю… Но подсудимый оказался плохим психологом и, к тому же оскорбительно недооценил умственные способности высокого судьи. Он счел, что я законченный псих и круглый идиот, способный поверить его позднему раскаянию и всерьез отнестись к его оценкам личности и творчества моего отца. Ту т подсудимый сильно, я бы сказал – смертельно прогадал. Моих мозгов, воспоминаний детства и опыта познания людей вполне достаточно, чтобы с дистанции времени посмотреть на покойного отца беспристрастно. Прочитав его исповедь, подсудимый, как и сын пострадавшего, проникся глубокой уверенностью, что автор – безнадежный алкоголик и параноидальный графоман. Автор – несчастный, больной человек с покалеченной судьбой. Он напрочь не принимал мир, в котором жил. Он был с ним в трагическом конфликте, но слишком надломлен и слаб, чтобы противостоять ему в традиционных формах. И тогда он решил бросить режиму литературный вызов, возомнив в себе дар великого художника. Он решил написать выдающийся, правдивый и мощный роман и швырнуть его, как бомбу, в логово правящей мрази. Он писал его с маниакальным упорством, заливая водкой страницы и мозги. Что там написалось? Чушь собачья, псевдофилософская белиберда? Скорее всего! Однако… Обвиняемый не мог не сделать вывод, что в определенной мере пострадавший владел словом и имел своеобразные философские воззрения. Вкупе со знанием жизни, литературы, вкупе со страстью, водившей пером, это могло привести к неплохому результату. Вполне вероятно, что рукопись романа, будучи дописанной, доработанной, отредактированной, представляла бы собой если не шедевр, то вполне достойный образец художественно-публицистической прозы. И в этот момент подсудимый, в сговоре с еще одним шалопаем, ныне покойным, взял и подстрелил мастера, как птицу влет.
– Это был случайный выстрел, Федор Захарович.
– Все в нашей жизни случайно, Ефим Романович! Сама жизнь случайна. Ну согласитесь, разве трое ваших коллег из газеты «Мысль», приятель ваш компьютерщик и еще пяток людишек, вам не знакомых, – разве не пали они случайными жертвами сценария, который я задумал и реализовал, дабы довести вас до нужной кондиции? На их месте могли быть и другие. Просто фишка так легла.
Мудрик направился было к двери. Обомлевший от всего услышанного, Фима, тем не менее, среагировал единственно возможным и естественным образом: он заорал.
– Стойте! Даже самым страшным преступникам полагается последнее слово! Вы начали в форме судебного процесса, а заканчиваете как банальный убийца!
Он попал. Отчаяние обреченного выстрелило в яблочко. Мудрик на мгновение замер, в глазах читалось изумление. Он явно не ожидал, что у этого полутрупа хватит духу на предсмертный бунт.
– В таком случае вся ваша затея, весь ваш хитроумный и кровавый сценарий ни черта не стоят. Спектакль не состоялся: нет достойного финала! – истерично вопил Фима. – Зачем вы меня сюда тащили? Чтобы продемонстрировать свое властное и моральное превосходство? Свой интеллект? Что ж, оценил. Но та ли я аудитория, перед которой стоило так изгаляться? Покуражились бы слегка да и шлепнули себе в удовольствие. А вы – суд, обвинение, присяжные… Если играть по этим правилам, если даже минимально имитировать процедуру – вина не доказана. Тяжесть содеянного абсолютно не соответствует жестокости приговора. Фарс, чтобы потом просто убить! Валяйте, мне уже все равно. Вы тривиальный палач, а вовсе не интеллектуальный мститель, за какого себя выдаете!
– Ну ладно, ладно, не надо так нервничать, – Мудрик, поначалу опешив, снова расслабился и примирительно заулыбался. – Последнее слово вы, считай, произнесли. Если вам не хватает процедуры – ладно, ладно, я готов подарить вам мотивировочную часть. Так и быть, я расшифрую, о чем таком главном я толковал, что имел в виду, вынося приговор. Вы почти разгадали кроссворд и нашли в себе мужество на меня орать. Это похвально. Вы заслужили право понять, прежде чем погибнуть. А все просто, Ефим Романович… Прежде чем осуществить операцию и выполнить волю отца, я познакомился с вашей биографией. Это было нетрудно. Вы прожили на редкость монотонную, на редкость тихую лабораторную жизнь. Ладно бы не диссидентствовали, не подавали голоса в защиту неправедно обиженных, не писали в западные и даже в наши либеральные газеты… Не всем же геройствовать. Но вы, голубчик, за всю жизнь умудрились вообще ни с кем не конфликтовать – разве что на уровне спора в очереди за колбасой или в общественный туалет пописать: мол, вас здесь, простите, не стояло… Вы не просто обыватель. Вы убежденный, трусливый, идейный обыватель. Вы отлично понимали с юности, в какой стране живете, как чудовищно все в ней устроено, как бесчеловечно и несправедливо. Но футляр, в который вы умудрились себя впихнуть, вы заперли на пять замочков и десять защелочек. Вы жили так, словно каждое ваше слово записывает гестапо или КГБ. Даже когда миновали наиболее рискованные для болтунов времена, вы по инерции продолжали бдеть и тихушничать, позволяя себе лишь кое-где ставить имя под вашими жалкими шарадами. Боже упаси, только не публичность, только не популярность! Вы не жили в этой стране. Вы прятались в ней от нее же самой, от ее правителей и мелких князьков, от ментов и хулиганов, черносотенцев и правозащитников, злых начальников и дождливой погоды. Вы сумели затеряться в толпе соотечественников на всю жизнь. Только сыночка на всякий случай настропалили смыться – опять же вам спокойней. И все бы ничего, но был звонок на заре карьеры. Был телефонный звонок. От человека, измордованного судьбою, искалеченного алкоголем. От человека, понимавшего, что сотворили с народом, и бессильного что-либо изменить, как и вы. Но этот настрадавшийся, слабый, больной человек все же затеял свою борьбу. Тихую, подпольную, невидимую миру борьбу. Он пошел в молчаливую атаку с дешевенькой авторучкой наперевес. Бунт его сознания искал и нашел выход. Возможно, его писания были художественно блеклы и наивны. Но ему было с чем вылезти из окопа. Вы же добровольно заточили себя в уютную квартирку-камеру, клеточки кроссворда служили вам надежными решетками, и – молчок. Это ваш выбор. Каждый имеет право сделать свой выбор. Но был звонок, Ефим Романович, был звонок. И ваше «нет» убило того, кто жил достойнее вас, выше вас духовно, потому что нашел, как реализовать протест. Он, по меткому выражению поэта, к штыку приравнял перо, хотя и не успел пойти в штыковую. А вы… Словно мирный землепашец, вы плугом задели в потемках истекающего кровью воина. И поплелись дальше. Решили, что дохлый суслик подвернулся. Но вам сильно не повезло. Этот сумасшедший умирающий воин, будь он графоман, пьяница, бездарь или гений, был моим отцом. Он мечтал, чтобы я мир изменил, и я близок к этому, близок. Но он не настаивал на моем подвиге, не просил о нем. Все, что он попросил у меня, – расплатиться с вами двумя. Вот такая у него была странная последняя просьба. Одного я лишил человеческого облика, отправил на помойку, а потом велел убить. И с тобой разберусь до конца. И я исполню, черт побери, я исполню, слышишь, ты, мразь…