Откровение и сокровение
Шрифт:
Разумеется, в погонах Генералиссимуса Генсек ВКП(б) не делается ни лучше, ни человечнее. Самый крутой изверг именно и становится самым крутым военачальником. Войны вообще приятными людьми не выигрываются. И революции. Николай II, человек весьма приятный в личном общении, – тот и войну не выиграл, и просто «сдал» страну революционерам, не дожидаясь ультиматумов. Что Солженицын и показал с законной горечью. Да еще и приговаривал: ему бы, Николаю, пожестче быть, ему бы не жалеть и детей своих ради Державы.
Ну, так дождались такого, который не жалел. Ни своих, ни чужих. С ним и выиграли войну – смертельную.
Правильно. С другими лежали бы мы все во рву.
Проблема – «морально неразрешимая». То есть, это проблема для великого художника. Вот и Гроссман над нею бился.
И Солженицын бьется. Как ХУДОЖНИК. Как ПУБЛИЦИСТ – логику ищет. Куда как лучше, если бы Россию, ставшую коммунистической, освободил бы кто-нибудь от «коммунизма», но не задел бы при этом «русских». А то получается: пошел Гитлер бить коммунистов, а оказалось, что это русские.
И еще «оказалось… что с запада на нас катится другая такая же чума».
Слово «оказалось» – для логически мыслящего публициста, конечно, спасительно. Должно было выйти по логике: или «добро», или «зло», а «оказалось» – черт знает что.
Сергею Булгакову легче было: тот все-таки за чистую Россию молил, и Солженицын сочувственно его цитирует:
«За что и почему Россия отвержена Богом?… Грехи наши тяжелы, но не так… Такой судьбы Россия не заслужила».
Россия… А СССР? А за СССР вот так же взмолился поэт в то самое роковое лето 1941 года:
Господи! Вступися за Советы,Сохрани страну от высших рас,Потому что все Твои заветыНарушает Гитлер чаще нас.Николай Глазков… Для Солженицына такое немыслимо. Для него Россия и СССР – рассечены. Или – или. Категорически-императивное мышление. И никаких «плюрализмов».
Как в начале статьи «Наши плюралисты» сказано с раздражением, несколько неожиданным для кроткого христианина:
«Плюрализм» они считают как бы высшим достижением истории, высшим благом мысли и высшим качеством нынешней западной жизни. Принцип этот нередко формулируют: «как можно больше разных мнений», – и главное, чтобы никто серьезно не настаивал на истинности своего».
Про тех, кто ни своих, ни чужих мнений не берет всерьез, здесь говорить не стоит. Такие люди есть, и в их принципиальной терпимости смысл есть, и есть даже максима: «интеллигентный человек не настаивает».
Солженицын – из тех, кто настаивает. В данном случае на том, что «истина – одна» и не может ни двоиться, ни множиться. Так в «плюрализме» фокусируются важнейшие его антипатии, и я хочу вчитаться в ту отповедь, которую он ему дает:
«…Может ли плюрализм фигурировать отдельным принципом, и притом среди высших? Странно, чтобы простое множественное число возвысилось в такой сан. Плюрализм может быть лишь напоминанием о множестве форм, да, охотно призн'aем, –
Насчет американца. В его устах такое признание особенно интересно. Они же там, в Штатах, объявили, что высшая цель – «счастье»; Солженицын их изгвоздил за это, потому что наше нравственное совершенствование выше их «счастья».
Однако «высшая цель» в устах того американца – тоже загадка, особенно в переводе на язык наших осин. Тут все дело в том, от чего отсчет. Отсчитываешь от «многообразия форм» – упускаешь «высшую цель». Устремляешься к «высшей цели» – и тут «многообразие форм» так бьет тебя по затылку, что все «высшие цели» разом вылетают из головы. Мы это испытали. Только что.
«Истина – одна»? В принципе-то конечно. Но забитая в «принцип», истина тощает. В реальности истина бесконечна, то есть равна реальности и предстает в бесконечном множестве проблем, дилемм, дискурсов, ракурсов и прочих бифуркаций. Впрочем, плюрализм «множества миров» Солженицын признает и даже уточняет, что эти «миры» не обязаны повторять единую стандартную колодку Запада. Но как можно отрицать плюрализм «мыслящих личностей» перед лицом такого «множества миров»? Как же тогда личности с мирами справятся?
Тут еще вот что важно. Плюрализм в смысле разнообразия форм, красок, оттенков жизни – это, так сказать, плюрализм добра, и с ним более или менее ясно. Цветение форм, роскошь оттенков, опьянение избыточностью и т. д. Но упущена тут куда более важная и драматичная сторона дела: плюрализм зла. То есть: выбор меньшего зла при смирении с тем, что выбираемое меньшее зло – все-таки зло. Помните, у Кестлера: Сталин – злодей, но менять Сталина на другого злодея еще дороже. Это – крайний, смертельный случай, до которого добряки и близко не доходят. А до той смертной черты – сколько «плюральных раздвоений», на которых душа буквально раздваивается?
Мир раскалывается, трещина идет через Россию. И вся наша история – не череда ли выживаний на границах эпох, цивилизаций, этнопотоков, систем, ареалов?
Мы должны просить себе другой судьбы? А те счастливые страны и народы, что не пали в «бездну», они что, в самом деле лучше нас? И их счастье нам сгодится?
Мучается этими вопросами великая душа, а математический разум тщетно силится измерить мучения и установить ту истину, которая – «одна». Бьется, бьется над государственными системами и национальными формами, столкнувшими Россию в бездну, – как бы напасти избежать, а потом вдруг «оказывается»: