Открыть ящик Скиннера

Слейтер Лорин

Однако Линда Санто указывает на недостатки этой теории и экспериментов, которые должны были ее подтвердить. Где-то совсем недалеко от меня в эту самую минуту в полутьме сидит женщина, которой не за что ухватиться. Ее рак и неспособность ее дочери его исцелить находятся в диссонансе с ее основополагающей парадигмой, но вместо того чтобы искать консонанс с помощью рационализации, как Фестингер и я вместе с ним предсказывали, Линда, похоже, оказалась в подвешенном состоянии, когда верования ломаются и образуют новые паттерны, разглядеть которые мы не можем. Кто знает, какие новые формы веры возникнут из готовности Линды отказаться от рационализации ради пересмотра взглядов? Фестингер никогда не исследовал этот

феномен — как диссонанс ведет к сомнениям, а сомнения — к ясному видению. Не изучал он и то, почему некоторые люди избирают в качестве стратегии рационализацию, а другие — пересмотр взглядов. Я думаю о Линде. Я думаю о других людях. Что позволило Исааку Ньютону заменить руку Бога законом тяготения или Колумбу отправиться в путешествие по миру, который оказался шарообразным и не имеющим границ? На протяжении всей истории встречаются примеры людей, которые, вместо того чтобы зажать уши руками, соглашались терпеть диссонанс и готовы были услышать, что из этого получится. Фестингер на самом деле — один из таких людей. Его идеи и эксперименты находились в явном диссонансе с преобладавшей в те дни мудростью Скиннера. Но он шел дальше. Почему?

— Диссонанс, — говорит Эллиот Аронсон, почетный профессор Калифорнийского университета, ведущий специалист в области диссонанса, — изучать диссонанс на самом деле не значит наблюдать, как люди меняются. Теория просто этим не занимается.

— Вам не кажется, что это — недостаток теории? — спрашиваю я. — Понимание того, почему одни люди творчески разрешают диссонанс, а другие прячут голову в песок, могло бы многое прояснить.

Аронсон отвечает не сразу.

— В Джонстауне [34] , — говорит он, — девятьсот человек убили себя ради разрешения диссонанса. Несколько человек не совершили самоубийства, это верно, но девятьсот-то совершили, и обратить внимание следует именно на такой факт. На этом-то теория и сосредоточивает внимание — на огромном большинстве, которое держится за свои верования даже ценой жизни.

34

Джонстаун — идеальный город, который начали строить в джунглях Гайаны члены секты «Народный храм», последователи проповедника Джима Джонса. После того как по приказанию Джонса были убиты члены комиссии конгресса США, приехавшие расследовать злоупотребления Джонса, он организовал массовое самоубийство (лишь отчасти добровольное) членов секты.

Я не великий психолог в отличие от Фестингера, но после разговора с Линдой у меня сложилось собственное мнение, и сводится оно вот к чему: теория диссонанса немного не попадает в цель, потому что она объясняет только, как мы приспосабливаемся к обстоятельствам, а не как мы пересматриваем свои взгляды. При этом диссонанс представляется как одномерное состояние, что-то вроде бессмысленного звона, хотя на самом деле фальшивый звук может также обострять наш слух и приводить к возникновению новых мелодий.

— Не думаете ли вы, — говорю я Аронсону, — что, не исследовав людей, отвечающих на диссонанс созданием новых парадигм, в которые вписывается новая информация, теория упускает важный аспект человеческого опыта? Почему, по вашему мнению, — спрашиваю я Аронсона, — одни люди прибегают к рационализации, а другие глубоко пересматривают свои взгляды? И еще более важно: как эти люди при столь радикальной смене парадигмы терпят долгие дни, недели, месяцы умственного скрежета, и чему может научить нас эта их способность мириться со столь мучительным состоянием? Может быть, и мы могли бы поступить так же и построить для себя более осмысленную жизнь? Кто-нибудь изучал таких людей второго типа?

— Это касается человеческого развития, — отвечает

Аронсон. — Я был бы склонен предположить, что те, кто отвечает на диссонанс честной интроспекцией, обладают обоснованно высокой самооценкой; с другой стороны, самооценка у них может быть низкой, так что им нечего терять, если они скажут: «Боже мой, похоже, что я вложил денежки не в те акции. Я просто недотепа».

— Но проводили ли вы эксперименты, чтобы выявить таких людей? Как они переживают диссонанс? Есть у вас какие-либо данные?

— Данных мы не имеем, — отвечает Аронсон, — потому что не имеем испытуемых. Люди, о которых вы говорите, встречаются очень редко.

Я отправляюсь с визитом к Линде. Ворчестер, штат Массачусетс, находится примерно в часе езды от моего дома. Это старый фабричный городок, дома в нем — бывшие заводские и складские помещения. Если Линда пересмотрит свою историю о дочери-святой, о высшем смысле страданий, с чем она останется? Какая новая выдумка смогла бы принести ей утешение в той ситуации, в которой она оказалась? Я задаюсь вопросом о том, как диссонанс может сделать восприятие человека глубже; однако глубины опасны, там живут осьминоги и щелкают острые зубы акул.

Дом Санто расположен на тихой боковой улочке. Это скромное строение, типичное для ранчо, выкрашенное в цвет парного мяса и с пластиковыми ставнями на окнах. Звонок весело звенит, и изнутри доносится голос:

— Войдите в дверь рядом, в часовню.

Наверное, это голос Линды. Я на секунду прижимаюсь ухом к двери и слышу хриплое дыхание, звяканье горшка. Там Одри. Ей сейчас восемнадцать, и у нее каждый месяц появляется кровь. А мать ее умирает.

Я обнаруживаю часовню — она находится в гараже. Здесь очень сыро и всюду, куда ни глянь, видны статуэтки святых с привязанными под подбородками маленькими чашечками для сбора драгоценного масла. В гараж входит женщина со странно несфокусированными глазами и коробкой ватных шариков в руках.

— Меня зовут Руби, — говорит она. — Я здесь оказываю добровольную помощь. Она прикладывает ватные шарики к влажным щекам святых и каждый шарик убирает в отдельный пластиковый пакетик. — Люди заказывают святое масло. Оно исцеляет почти что угодно.

Мне хочется спросить Руби, как она объясняет тот удивительный факт, что святое масло не может исцелить Линду, мать святой, но я молчу. Я слежу за тем, как Руби обходит помещение, вытирая масло комочками ваты, и все-таки спрашиваю — удержаться выше моих сил:

— Как вы можете быть уверены, что кто-нибудь не приходит сюда ночью и не мажет маслом статуэтки, пока вас тут нет? Руби резко поворачивается ко мне.

— Кто мог бы это делать?

Я пожимаю плечами.

— Я сама все видела, — говорит Руби. — Я вчера стояла рядом с Одри, и один из святых просто начал источать масло… началось что-то вроде масляного кровотечения. Так что я уверена.

Дверь часовни открывается, в полутемное сырое помещение врывается яркий луч послеполуденного солнца, и входит Линда. У нее жесткие, мелко завитые волосы, а большие кольца-серьги странно выглядят рядом с бледным морщинистым лицом.

— Спасибо, что согласились встретиться со мной, — говорю я. — Я очень благодарна вам за вашу готовность обсудить со мной вашу веру в такой трудной ситуации.

Линда пожимает плечами, садится и начинает болтать ногой, как ребенок.

— Моя вера… — говорит она. — Моя вера началась, когда я еще была в утробе матери. Не имей я веры, я бы сейчас была просто овощем в палате с обитыми войлоком стенами.

— Что означает ваша вера? — спрашиваю я.

— Она означает, — говорит Линда, — она означает, что я должна обращать к Богу все, что вижу, а это трудно: я ведь, как и вы, маленького роста — мы с вами обе наполеоновского типа, — так что трудно… — Линда вдруг хихикает.