Открытая книга
Шрифт:
– Ох, как хорошо, что ты наконец приехала!
Белянин закурил, он попросил папиросу и, прежде чем взять ее, стал искать, обо что вытереть мокрые руки. Мне не хотелось уходить, но Андрей разговаривал с нетерпеливым выражением, и я, сунув ему бутерброды, ушла.
Митя жил недалеко от Крымской площади, в маленьком деревянном доме, на месте которого стоит теперь огромное здание одного из московских вузов. Вход был со двора, через запущенный сад, в котором на кустах постоянно висели мокрые наволочки, простыни. Бузина разрослась у веранды, летом – нарядная, сейчас черная и голая, придававшая этой веранде и самому дому
– А Глафира Сергеевна?
Кажется, ничего особенного не было в этом вопросе. Но старуха открыла рот, хотела что-то сказать и не сказала.
– Вы постучите, может быть, он и не спит.
Прежде в этой большой комнате, выходившей окнами в сад, помещалось какое-то детское учреждение, и от старых хозяев остались две раковины с кранами и обрезанные трубы, свисавшие с потолка по углам. Митя сумел как-то устроить, что эти некрасивые трубы были почти не видны. Но сейчас, едва войдя в полутемную комнату, я почему-то сразу же заметила их.
Через открытую форточку смутно виднелись ветки какого-то дерева, на котором еще дрожали сморщенные осенние листья. Чем-то нежилым повеяло на меня от этой пропахшей табачным дымом комнаты, от широких, голых переплетов окон.
– Что с вами, Митя? Вы больны?
– Нет, здоров.
Кусок темной материи был накинут на абажур переносной лампы. Я стала искать выключатель, но Митя сказал:
– Не нужно зажигать, светло.
Уткнувшись лицом в подушку, он лежал на диване.
– Как вы съездили?
– Очень хорошо. Можно сесть рядом с вами?
– Конечно, пожалуйста. Простите, что не встаю. У меня был утомительный день.
Я поставила стул рядом с диваном.
– Митя… Что-нибудь случилось?
– Ровно ничего.
Он закурил, вздохнул и сел, свесив голову, расставив длинные ноги.
– Плохи мои дела, Татьяна, – сказал он так печально и просто, что я сразу поверила, что дела действительно плохи. – Вот Андрей как-то рассказывал мне о плывунах; есть, оказывается, под Москвой такая чертовская штука, с которой никак не могут справиться строители метро. Это мелкий мокрый песок, почти пыль, с примесью глины. Пройти через него можно только под сжатым воздухом, он проникает через щели, ползет под ногами. Я попал в такой плывун, милый друг. Как это случилось – не знаю. Но куда я ни ступлю – плывет.
– Ничего не понимаю, Митя.
Он помолчал.
– Я знаю, что это смешно – искать логическую ошибку в том, что годами происходило со мной. Не сегодня же я догадался, что не умею доводить до конца начатое дело! Не сегодня же понял, что именно это нужно преодолеть прежде всего, если я надеюсь хоть что-нибудь сделать в науке. Всю жизнь я только начинал, и вот теперь вокруг меня лежат десятки начатых и брошенных работ, а опереться не на что, потому что ни одной из них мне не удалось довести до конца. Ведь у меня были новые мысли, Таня! И вот теперь, когда все рухнуло, когда я понял, что самые лучшие, самые драгоценные силы были брошены даром, я оглядываюсь и вижу – ступить некуда, все плывет вокруг.
Он встал и, горбясь, подошел к книжной полке, где – я знала – у него
– Что вы пьете?
– Коньяк. Хотите?
– Да.
– У меня рюмки нет. Можно, я вам в мензурку налью?
– Только я сама, хорошо? – И, пожелав Мите счастья, я выпила четверть мензурки, а потом быстро, прежде чем он успел опомниться, вышвырнула бутылку в форточку. И удачно – слышно было, как бутылка ударилась о камень и разбилась.
– Что вы сделали?!
– То, что надо. А теперь успокойтесь и не смотрите на меня бешеными глазами. Вы мне очень дороги, Митя, и я не могу позволить вам вести себя, как жалкая, побитая собака.
Он вздохнул и крепко потер лицо руками. Потом зажег свет, и я поняла, что переменилось в его комнате, прежде устроенной удобно и уютно: она была почти пуста, хотя знакомая мебель – диван, два кресла, столы, кровать – осталась на своем месте. Но все было содрано с этих столов и кресел, и они стояли голые, как в магазине или на складе. Глубокая ниша, в которой Митя устроил туалетную, прежде была отделена ковром. Теперь этого ковра не было, а в нише прямо на полу валялись какие-то зимние вещи. Не было и другого ковра, лежавшего прежде перед диваном. Вместо люстры с потолка спускалась одинокая лампочка на грязном шнуре. Только книги, как прежде, стояли на полках, но и они в этой опустевшей комнате выглядели одиноко и голо.
– Вот что! Так вы… – я хотела сказать «разошлись», но что-то удержало меня, – …вы теперь будете жить отдельно от Глафиры Сергеевны?
Он усмехнулся.
– Вот именно. Она ушла от меня.
– Да что вы говорите? – начала я радостно и остановилась. Мы помолчали. – Ну что ж, Митя, – сказала я наконец. – Не мне утешать вас в этом горе. Но ведь это все равно произошло бы, рано или поздно. Так уж лучше…
– Да, может быть… Я в отчаянии, Таня, – вдруг с исказившимся лицом негромко сказал он. – Я знаю, что вы ненавидите ее, и Андрей, и что все друзья считали, что она губит меня. Но вы не знаете ее и никогда не узнаете, потому что трудно найти более скрытного человека. Она лучше, чем вы думаете, Таня. Она добрая.
– Добрая?
– Да, очень. Годами она посылает деньги какому-то дальнему родственнику, которому трудно живется. Она нежная, привязчивая, а эта резкость, развязность – все, что так раздражает вас и Андрея, – уверяю вас, что это от застенчивости, от сознания, что ее не уважают, не любят. Эх, да что говорить! Вот теперь вы станете думать, что она не бросила бы меня, если бы мне не пришлось уйти из института. Но как мне убедить вас, что если бы мне не то что пришлось уйти, а…
– Как пришлось уйти? Я ничего не знаю.
– Вы не знаете, что была назначена комиссия для проверки моей лаборатории?
– Да, но…
– Комиссия признала работу неудовлетворительной: разбросанность, отрыв от практики и два десятка других обвинений, против которых я даже не стал возражать. Вы спросите меня почему? Очень просто: потому, что я сам не знаю, правы они или нет. Я подал заявление об уходе. Вы видели Андрея, и он вам ничего не сказал?
– Он со вчерашнего вечера на метро. Там авария. Он сказал только, чтобы я немедленно поехала к вам.