Открытие медлительности
Шрифт:
Полусвобода — это когда ты заблаговременно сообщаешь о своих намерениях. Рабство — это когда другие люди предписывают, что тебе нужно делать.
Сколько он ни думал, ни размышлял, в результате все выходило одно: придется как-то объясниться с отцом. Не дело, взять так просто и исчезнуть. Без связей и знакомств в мичманы не попадешь. Поскольку Мэтью так и не вернулся, оставался только отец.
Прошли третий градус западной долготы. Лаут лежал на нулевом меридиане, который разделял рыночную площадь ровно пополам. Если бы не доктор Орм, Джон это знал, он бы смотрел сейчас не на море, а на уши Хопкинсона, который небось сидит и думает о фланелевых мешках.
Доктор Орм внес изменения в школьный порядок. Теперь два раза в неделю давали мясо и пригласили нового наставника, который не давал старостам особо расходиться.
Доктор Орм! Джон был благодарен
Ветер усилился, Джону стало зябко. Он спустился вниз и забрался в койку.
После долгой бурной беседы с доктором Ормом отец наконец кивнул и сказал что-то такое, что начиналось с фразы: «Первый же шторм его…» Джон знал, о чем они думали. Доктор Орм считал, что он не выдержит качки и тогда все-таки решит последовать его совету пойти в священники. Отец надеялся, что его смоет волной. Мать желала ему, чтобы все у него получилось как надо, но не могла сказать этого вслух.
Джон лежал, вперив взгляд в черную балку над головой, и вот он уже сам превратился в пропавшего без вести Мэтью, который бредет по нехоженым тропам Терра-Австралии, а с ним его верный лев. Потом он опять стал Джоном Франклином, который объяснял жителям Спилсби, как им следует развернуть свои поля и снарядить парусами, чтобы суша могла наконец отчалить и освободить занимаемое ею место. Ветер, однако, совсем разгулялся, разошелся не в меру, по земле, вдоль дорог, пошли трещины, все скрипело, трещало, дрожало и сыпалось. Не понимая, что происходит, Джон резко вскочил и ударился головой о черную балку. На лбу у него выступил пот. Рядом с койкой стояло деревянное ведерко, перехваченное железными обручами и напоминавшее по виду обыкновенный бочонок, только вот основание у него было раза в два шире, чем горловина. Джон был на корабле. Корабль был в Бискайском заливе. На Бискайском заливе был шторм.
Ни о какой морской болезни не могло быть и речи. Самое время заняться математикой, задачки порешать.
«Сколько времени будет в Гринвиче, — шептал он, — если…» На какое-то мгновение он представил себе устойчивые набережные и внушительные дома Гринвича, удобные, надежные скамейки, сидя на которых так хорошо смотреть на корабли. Он быстро выкинул эту картинку из головы. «…Если в точке, расположенной на 34°40' восточной долготы…» Он перегнулся через край койки и уцепился одной рукой за деревянное ведро, стараясь другой удержать себя в равновесии. «…Часы показывают 8 часов 24 минуты?» Тяжело дыша, он попытался произвести в голове расчет углов. Он чувствовал, как его начинает выворачивать наизнанку. Сферическая тригонометрия не помогла. Мозг не сумел перехитрить желудок, которому путешествие пришлось не по нраву. Чуть позже Джон лежал на спине, вытянувшись в струнку. Он хотел разобраться, от чего именно ему становится худо.
Что мы имеем? Мы имеем колебательное движение судна по воображаемой поперечной оси, каковое длится приблизительно полминуты и направлено либо вверх, либо вниз. Движение это весьма неритмично. Именно оно вызывает в первую очередь слабость в желудке, а также помутнение в голове, которая постепенно совершенно тупеет и становится такой же деревянной, как ведро возле койки. То, что на суше благополучно сосуществует как единое взаимосвязанное целое, — тут распадается на отдельные сегменты, отличающиеся друг от друга степенью вялости, с какой каждый из них реагирует на движения корабля: голова оказывается быстрее, чем тело, живот — быстрее, чем желудок, желудок — быстрее, чем его содержимое. Кроме того, мы имеем колебания по продольной оси судна, то есть когда оно кренится или заваливается на борт. И все это постоянно взаимодействует между собой, соединяется в различных комбинациях. В голове у Джона все перетряслось, его мозги вели себя как масло, брошенное на раскаленную сковороду, которое сначала елозило туда-сюда, а потом растекалось по поверхности, растворяясь почти без следа. Из последних сил он попытался установить хоть какой-то порядок, найти тот общий знаменатель, к которому он мог бы привести свою голову, желудок, сердце, легкие и все остальное. «Что толку, если я могу определить местонахождение судна, но не могу выдержать его движения?» Он вздохнул и снова принялся высчитывать, не сводя глаз с деревянного ведра. «Ответ: 6 часов 5 минут 20 секунд!» — прошептал он. Ничто не могло отвратить его от того, чтобы довести расчеты до конца.
Ему показалось, что корма слишком задралась, быть может, в носовой части образовалась пробоина. Чем ниже пробоина, тем выше давление, которое оказывала на судно вода с силою, равной корню квадратному из ее высоты. С такой пробоиной скорость погружения судна в воду увеличивалась от каждого следующего удара. Лучше пойти наверх.
Он долго прицеливался, прежде чем попасть в дверь. Едва он ступил на палубу, как началась борьба между его несчастными руками и суровой стихией, которая бесцеремонно принялась перегонять его с места на место: то ткнет в один угол, то в другой, то бросит плашмя, то втиснет между снастью и сложенными бревнами. Он не успевал сообразить, куда его теперь занесло. По временам он видел людей, которые то вцеплялись в какой-нибудь канат, то вжимались в стенку, чтобы потом, точно рассчитав момент, переместиться к новой точке опоры. Только так они могли передвигаться. Казалось, словно они хотят перехитрить шторм и всякий раз прикидываются, будто они не люди, а неодушевленные части корабля. Лишь за его спиной они могли позволить себе человеческие движения. Со стороны грот-мачты до Джона доносился жалобный скрип, яростное хлопанье и треск. Крики, приглушенные ветром, отдавались в барабанных перепонках. Поставили большой марсель, но теперь сорвало и его. Море разливалось белым кипящим молоком, и волны вздымались одна за одной, и на каждой из них можно было бы уместить по целой деревне.
Неожиданно его подхватили чьи-то крепкие руки, и эти руки принадлежали не шторму. Они перекантовали его под палубу со скоростью, которая была сравнима только со скоростью свободного падения. Отчаянная брань была единственным комментарием. В каюте лежало перевернутое деревянное ведро — опрокинулось, несмотря на широкое дно. От одного запаха Джону снова стало дурно.
— Все равно, — сказал он, заваливаясь на бок, с ведром в обнимку, — все равно я останусь тут.
Он набрал в легкие побольше воздуха, чтобы недосталось места безнадежной тоске, в случае, если она надумает к нему подобраться.
Он был прирожденным моряком, это он знал наверняка.
— Самый подходящий ветер! Лучше не бывает! — сказал голландец. — Португальский северяк. Всегда поддает в корму. Смотри, как ходко идем, больше шести узлов.
Скажи это новое слово кто другой, Джон ни за что бы его не понял, но голландец знал, что его подопечный улавливает смысл только тогда, когда ему предоставляются паузы. Кроме того, им теперь некуда было спешить, во время шторма матрос подвернул себе ногу.
Погода установилась солнечная. Где-то около мыса Финистерре мимо проплыла корабельная мачта, она была облеплена рачками и путешествовала уже года три, не меньше, если капитан не ошибся.
Ночью они проходили маяк.
— Это Берлингс, — услышал Джон.
На острове форт и маяк. Так Джон столкнулся с явлением, которое заставило его вспомнить о докторе Орме.
Луч света двигался по кругу, вращаясь вокруг верхушки башни, — как это обычно бывает на вращающихся маяках. Джон видел, как перемещается луч, но свет, оказавшись справа, задерживался там на какое - то время даже тогда, когда луч уходил влево, и точно так же, когда луч уходил опять вправо, слева отчетливо виднелся его след. Прошлое и настоящее, что говорил об этом доктор Орм? На самом деле свет воспринимался только тогда, когда он вспыхивал, попадая непосредственно Джону в зрачок. И это было настоящее. Все же остальное было лишь тенью от света, то, что уже отсветилось и теперь продолжало гореть только в глазах у Джона, свет от прошлого.
Подошел голландец.
— Берлингс, Берлингс! — пробурчал он. — Этот остров зовется Берленгас!
Джон продолжал неотрывно смотреть на маяк.
— Я вижу только хвост, а сам момент вспышки не вижу, — объяснил он. — А ведь настоящее я могу поймать лишь тогда, когда свет только вспыхивает.
Что-то тут не так, он заподозрил неладное. Неужели его глаз просто опаздывает на целый круг? И стало быть, вспышка, которую он видит, относится не к этому повороту, совершающемуся в настоящее время, а к предыдущему?