Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
— И я… — гордо кивнул Петух. — Только я сперва глотки перегрызу немцам, а потом умру… Конечно, дедко Василий не читал «Тараса Бульбы» и не знает, как надо говорить, когда сын помирает на войне храбрецом. Но он по — своему жалеет, право. Я подглядывал, как он, дедко Василий, ночью за сыновей молится. Вот стра — ашно! На колени станет да об пол головой и стучит и стучит: тук — тук — тук, — как в колотушку бьет. И все просит: «Пожалей, пожалей!» А потом поднимет голову, перекрестится и зачнет с богом разговаривать.
— О чем?
— Обо всем. Рассказывает богу, что в усадьбе делается, как плохо народу на земле живется, про войну… Много всего рассказывает, я уж не помню… Нет, он, дедко, добрый, — повторил с убеждением Яшка. — А тут осерчал. Прохор-то ведь над богом смеялся.
— Ты… боишься… бога? — спросил Шурка.
— Боюсь. А ты?
— И я боюсь… Слушай, а Прохор, мне показалось, вроде бы как… не боится. Почему?
— Не знаю. Наверное, притворяется, — неохотно ответил Яшка. — Все мужики всегда притворяются, хитрят.
— И бабы. Я это давно заметил.
— Ну и Прохор, по — моему, бахвалится, смеется над богом, чтобы досадить дедке Василию.
— Так ведь за это Прохора бог накажет?!
— Вот ты болтай больше, и тебя накажет, — сурово оборвал Яшка, не любивший разговоров на такие опасные темы.
Шурка поневоле замолчал.
Они спустились под гору, разулись и, засучив штаны, побежали Барским лугом, через солоть и осоку, к воде. Ржавчина и ледяные ключи обжигали голяшки. Сухая осока царапалась, кусалась. Приятели терпели, мужественно одолевали топь, разгоняя лягушек; лягушата брызгали из-под каждой кочки.
Когда они выбрались на луговину, до чего же тепла и мягка показалась им густая, пригретая солнцем отава. Яшка засвистел, с наслаждением кувыркнулся через голову, потом прошелся колесом. Шурка пустился в пляс. Школьная сумка и та от удовольствия завозилась у него на боку, загремела карандашами, застучала книжками и грифельной доской.
Темно — зеленая с просинью отава на лугу росла почти по колена — хоть опять ее коси. На пригорке второй раз распускала свои багровые звездочки аграфена — купальница. Заливались, наигрывали, как летом, невидимые кузнечики. Высоко и жарко голубело над головой небо.
Ребята с визгом кинулись к реке.
Вода ослепила их свинцовым блеском. Они остановились, переводя дух.
Широкая, облитая солнцем Волга, не шелохнувшись, лежала у босых ног. Что-то в ней было новое, незнакомое, чего ребята сразу не разобрали. И берег будто немножко чужой, меньше камней и песчаных отмелей. Река местами сразу подступала к траве.
— О! Вода прибыла! — догадался наконец Шурка.
Необычная дремотная тишина сковывала реку, ее изменившиеся берега, кусты ивняка, которые заметно поредели. Даже воздух казался сонным, как в горячий июльский полдень. Сверху спускался буксир с плотами, и чуть слышно доносилось шлепанье его колес. На обычном месте, у Большого камня, наполовину затопленного поднявшейся водой, сидел с удочками Ося Бешеный, Катькин отец, поджидая голавлей и налимов. Смотри-ка на него, с ума рехнулся, несуразное говорит, а знает, где можно подцепить рыбки на хорошее жаркое.
С того берега возле одноглазой, кривобокой будки Капарули — перевозчика, рядом с бакенами, сигнальным шестом, лодкой и сетью, развешанной на кольях, гляделись в неподвижную воду рябины, березы и липы, разнаряженные, расфранченные, как девки на гулянье, — в огневых лентах, золотых бусах, изумрудных сережках и бог знает еще в каких дорогих украшениях. И странно было видеть ребятам эти по — осеннему разубранные, какие-то неправдоподобные деревья, когда душа, как летом, рвалась из рубашки, молила о нырянье до дна в этой большой, наверняка теплой воде, и все вокруг соглашалось, обещая отраду.
Яшка сунулся в разведку. Побродил у берега, замочил штаны, потому что оказалось глубоко, продрог и скоро вылез на траву.
Шурка попробовал и тоже недолго задержался, выскочил обратно.
Эх, обманщица аграфена — купальница!
Теперь березы и осины на том берегу не казались ребятам странными. Друзья молча повздыхали и повернулись к реке спиной.
До пещеры было близехонько, мрачное настроение несколько рассеялось. Яшке опять стало невтерпеж оттого, что он не знал, что такое придумал Шурка. А тому не меньше хотелось почесать досыта языком, похвастаться, поразить Петуха восхитительным планом. Но оба держались стойко, молодцами, потому что они уже были не Шурка и не Яшка, а знаменитые разбойники — Стенька Разин и Антон Кречет, после разбоя направлявшиеся с награбленным добром к потайному месту для дележа добычи и пира. На каждом шагу их подстерегали сыщики, чтобы поймать и заковать в кандалы, поэтому атаманы держали ухо востро.
— Слушай, Стенька, ты поползешь кустами и зарежешь всех, кто станет тебе поперек дороги, — властно распорядился Шурка, грозно озирая в кулак окрестность. — Я двинусь водой, заметая следы.
— Ладно, Кречет, у меня рука не дрогнет. Будь спокоен, укокошу каждого, — отважно ответил Яшка, ложась на брюхо и беря в зубы кинжал, сотворенный им из первой попавшейся на глаза щепки. — Услышишь три свистка — беги ко мне на помощь.
— Эге. Есть ли у тебя, Стенька, порох в пороховнице?
— Есть.
— Не ослабела ли разбойничья сила?
— Нет, Кречет, не ослабела.
— Вперед! — зловещим шепотом скомандовал Шурка, осторожно входя в воду.
Таясь и пожимаясь, он направился вдоль берега. Яшка на локтях и коленках юркнул в кусты.
Шурка брел по холодной воде, и человеческие страсти, ужасы, радости, страдания — все, что есть на белом свете, — обрушивались на него, и он изнемогал под приятной тяжестью. Голову его распирало от прочитанных книжек, рассказов Григория Евгеньевича, разных историй, услышанных в школе от ребят, и везде главным действующим лицом был он, Шурка. Размахивая башмаками, которые он держал в руках, спотыкаясь о камни, залезая в тину и шугая плотичек, он жил одновременно десятью жизнями: сражался, путешествовал, умирал, женился, разбойничал и, несмотря на то, что окоченел в воде и стучал зубами, чувствовал себя превосходно.
Он был Кузьмой Крючковым, рубил, укладывал немцев и австрияков поленницами, словно дрова, как дяденька Матвей Сибиряк, и в то же время открывал Северный полюс, потому что был капитаном Гаттерасом, и стоградусный мороз сводил ему судорогой ноги. Он жил на необитаемом острове, с ужасом разглядывал на мокром песке следы дикарей — людоедов и отливал из олова буковки, печатал книги, и все звали его Иваном Федоровым Первопечатником, но на самом деле он был еще и князем Серебряным, который разыскивал свою зазнобу. Зазноба эта, найденная, глядела на него благодарными любящими зелеными глазами, а он уже катил себе пешедралом в Питер учиться, и ямщик, подсаживая его на тройку, говорил ему стихами: «Ноги босы, грязно тело, и едва прикрыта грудь… Не стыдися! Что за дело? Это многих славный путь». Он, сыщик Шерлок Холмс, с трубкой в зубах, разгадывал по окровавленному клочку записки таинственное убийство в замке и, как старый Тарас Бульба, почему-то похожий на белозубого Прохора, горел на костре и, умирая, сгорая живьем, зычным голосом указывал казакам, как уйти от погони ляхов…