Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
— Это верно, бог убережет… коли сам побережешься, — сказал Ваня Дух, ворочаясь у телеги. — Недаром пословица толкует: бог-то бог, да сам будь не плох, — усмехнулся он, косясь на свой пустой рукав. — По мне — лучше без руки, чем без головы… Так как же, Василь Ионыч, насчет землишки? Пустует она у ваших господ, жалко смотреть. Уступи десятинку — другую под яровое? Или мне к самому Платону Кузьмичу идти? — спросил он, присаживаясь от нетерпения на корточки перед дедом. — Отблагодарю… За мной не пропадет.
Дед Василий не ответил, провел деревянной ладонью по бровям, и опять под ними, в глубоких впадинах, горячо зажглись карие глаза.
— Да — а… — задумчиво протянул он. — Стало быть, молчи, терпи. Гость!.. Ну и то сказать, — вздохнул он, — в гостях хорошо, а дома — лучше.
— Где же этот дом? — подал глухой голос Степан, подходя с граблями ближе. Угрюмое, красивое лицо его с пробившейся пушистой русой бородкой и усиками выражало любопытство. — Дом где?
Василий Апостол молча поднял глаза к небу.
Степан схватил охапищу соломы и, заслонясь ею, хромая, бормоча злобно что-то себе под нос, ушел в конюшню.
Шурка затопал башмаками, завозился в своем уголке, как Ваня Дух. И было отчего: Яшка словно сквозь землю провалился. Жди его, теряй понапрасну дорогое свободное время. Все интересное, новое выслушано, узнано. Теперь дед Василий заговорит по привычке из Евангелия. А Шурка, признаться, не любит и побаивается, когда при нем говорят о боге. Он, Шурка, грешный человек, лазает по чужим огородам, по — прежнему ленится крестить лоб и читать молитвы, всегда норовит улизнуть из церкви, а на исповеди утаивает со стыда все свои грехи. Может, поэтому бог и карает его так часто. Вот Яшка не идет, наверное, и это божье наказание.
— О, добре побуваты вдома! Дуже скучився… Як згадаю хату биленьку, свитлу та хорошу… — нараспев заговорил Трофим Беженец, краснея от застенчивости и восторга. — Мы с — пид Зборова. Чули про таке добренько мисто? От гарно! У меня булы воли мицненьки, коненята и коровки добри… Маты божа! — пел он, как песню, размахивая трубкой, заглядывая всем в глаза, точно боясь, что ему не поверят. — Не вирыте, що так можно жыти на билому свити? Можно, хлопцы!.. Як пан жив. О — го — го!
— Что ж ты не остался там, под этим своим Зборовом, к нам прилетел? — недоверчиво спросил Ваня Дух.
Беженец сунул трубку в рот, потупился.
— Герман кат… австрияки… швабы та мадяры… шоб их гром побыв! Ось бач, лихо яке: эва — ку — ция… тикаты треба.
— А добро?
— Заховалы трошки… Та що там казаты! Мабудь, клятый нимец, мабудь, австрияк пограбував… Пропало, усе пропало, за витром пишло!
— Бога забыли. Вот он и прогневался, напустил германцев, как саранчу, — строго заметил Василий Апостол.
Серый старикашка закашлял, шурша соломой, точно засмеялся.
— У каждого свой бог, — сказал он тихонько, как бы про себя, ни на кого не глядя, угнездываясь поудобнее, затачиваясь, как мышь, в солому.
— Это как же? — нахмурился дед Василий, подозрительно, с досадой оборачиваясь к сторожу. — Опять, Прохор, беса тешишь?
— И не думаю. Какой тут бес? Я только говорю: у человека два бога — он сам и его благородие карман.
Беженец Трофим, несмело, осторожно улыбаясь, закивал бараньей шапкой.
— Так. Правду кажет! Святую правду!
Сторож высунулся из соломы. Волосы у него были короткие, с проседью, щеткой. Узкое серое лицо в частых морщинках, как в сетке, а зубы — белые, мелкие. Они так и блеснули, когда сторож, смеясь, сказал:
— Жрать нечего — о боге вспоминаем. А сыты — каждый норовит сам господом богом заделаться… Что — о, неправда?
— Гм — м… — с сомнением промычал в бороду Василий Апостол, бросая сапоги и задумываясь. — Не поймешь тебя, племяш. Да — а… Послушать — будто и дельное болтаешь. А приглядишься — вроде как ты, слышь, крестишься левой рукой. Души в тебе нет… Ну, правда. В грехах живем. Дальше что?
— А ничего особенного: по привычке молимся, по привычке и в бога верим.
— Справедливо, — согласился Ваня Дух, подавляя зевок. — Оттого и карает нас, грешных… Какое же ваше последнее слово. Василь Ионыч? — перешел он сразу на шепот. — Не могу ждать, добрые люди давно зябь подняли. Землица-то ведь плачет!.. Опять же дороже никто не даст, верьте моему слову. Этот Уська Быков только цену набивает, а сам у солдаток пустыри распахивает. И Шестипалый в Глебове оседлал вдов. Безбожные люди, Василь Ионыч. Им бы только урвать где задарма… А пленных не ждите. Откуда начальству их набрать, пленных, на все усадьбы?.. По рукам, что ли?
Прохор, лежа в соломе, негромко твердил свое:
— По нынешнему времени, дядя Вася, живая душа не стоит гроша. На войне солдатскими душами болота гатят. Что хворостина, что Егор твой — одна цена… За какого бога он воевал? За что погиб?
— Не замай Егора, слышь?!
— Боишься, гость? Молчи, терпи… Ду — ша! Копни свою душу, вывороти ее наизнанку. Полезет из твоей святой души леший знает какое дерьмо.
Василия Апостола ровно по голове ударили. Он окаменел с разинутым, как яма, ртом, не мог ничего выговорить, а глаза его жгли сторожа вместе с соломой. Он силился сказать, шевелил губами, но слов не было, лишь темные жилы вздувались и ходили у него на коричневой шее.
Замолчал безнадежно Ваня Дух, сидя на корточках. Беженец стеснительно уставился на свои лапти. Один Прохор как ни в чем не бывало грыз белыми зубами соломинку.
— Вре — ешь! — грозно выдохнул с ревом дед Василий, приходя в себя и поднимаясь. Он отшвырнул сапоги, затряс кулаками. — Врешь, нехристь! Ты в нее заглядывал, в мою душу-то?!
Чем сильнее гневался и темнел Василий Апостол, тем веселее и светлее становился Прохор, каждая морщинка на его узком лице играла и светилась. Шурка с удивлением заметил, что сторож вовсе не старик. Прохор выползал из соломы белозубый, ловкий, насмешливый, в серой блузе, затянутой ремешком, в городских брюках и ботинках с новыми калошами. Вот так мышь! Пожалуй, дед Василий оказался мышью, хотя он и не походил на нее, но все-таки он был в чем-то пойман, это и Шурка заметил, но догадаться никак не мог. Ему снова было интересно смотреть и слушать. За спиной торчал Яшка, переводя дух от бега, что-то шептал на ухо, но Шурка не слушал, тряс головой, чтобы Яшка не мешал.
Прохор разговаривал весело, легко, он как бы играл, дразнил, не показывая всей своей силы. Дед Василий отвечал злобно, тяжелыми страшными словами, задыхался, будто камни поднимал из последней мочи. Он только и делал, что грозил, как поп отец Петр, приезжавший в школу на лошади с немым работником. Отец Петр был носастый, седой, добродушно — насмешливый старик и такой толстый, что ходил с трудом, — Коля Нема, гугукая, помогал постоянно ему взбираться на высокое школьное крыльцо. И этот добрый толстяк, большой пересмешник, почему-то всегда на уроках стращал ребят богом, рассказывая о потопе, аде, как растерзали медведицы мальчишек, дразнивших плешивого нищего пророка.