Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
— Колька, дай ему в жирную образину, — посоветовал Шурка.
— Съезди по собачьей харе, или я сам это сделаю, — еще определеннее высказался Яшка, начиная сердиться.
Но перепуганный Сморчок ничего не понимал. Он держал банку с горчицей, а глаза его не могли оторваться от сахара.
— Где же… ложка? — содрогаясь, спросил он. — Тут, в банке, эвон ее сколько… горчицы-то, — жалобно сказал он.
Двухголовый поспешно подал ему из ранца деревянную, закусанную по краям, круглую и большую, как черпак, ложку.
Вот подлый, ничего не забыл! Должно быть, не один вечер обдумывал свою поганую торговлю.
— Великовата… поварешка целая. Уговору такого не было, — нерешительно запротестовал Колька, разглядывая ложку.
— Струсил! Продал отца и мамку! — закричали ребята. Выражение жестокости и любопытства было теперь не только на лице Олега, но и на лицах всех мальчишек. Даже Шурка с Яшкой безотчетно пододвинулись вплотную к Кольке, чтобы лучше видеть, как Сморчок будет есть горчицу. Они негодовали на Двухголового за выдумку, но это не мешало им глядеть на редкое зрелище. Если бы тут но был замешан сахар, Колька мог бы прослыть героем, как Гошка Аладьин, прищемивший ладонь до крови.
— Жри, знай, скорей. — заторопил Олег, боясь, что Колька раздумает и откажется. — Живо, а то не получишь сахару!
Колька покорно стал наполнять ложку горчицей. Руки у него дрожали. Горчица была густая, будто замазка, какого-то ядовито — зеленого цвета, и плохо вылезала из банки.
— Полней накладывай, не жалей. Вся твоя! — злорадно командовал Олег, поднимаясь с травы, сопя от нетерпения.
Сморчок добавил горчицы и, не спуская глаз с сахара, с отчаянной решимостью сунул ложку в рот. Тотчас глаза у него полезли на лоб, он поперхнулся, хватил ртом воздуха, словно во рту было горячо, и, стиснув зубы, заплясал на месте. Он давился горчицей, не смея выплюнуть ее, выл от боли, притопывал босыми ногами и тянулся к сахару. Слезы капали ему на рубашку.
Это было не испытание мужества, а просто издевательство над Колькой. Никакого удовольствия зрелище не доставило Шурке, напротив, оно обожгло огнем. В сердце смешались ненависть к Двухголовому и жалость и презрение к Кольке, позарившемуся на проклятый огрызок сахара. Шурка не мог больше терпеть, у него горело внутри, словно он сам проглотил горчицу.
— Эх, ты… ты… обжора несчастный! — задохся он, не находя уничтожающих слов для Кольки.
Вышиб ложку, ударил Сморчка по голове и кинулся на Двухголового.
— Дразнишь? Измываешься, богач? Подавись ты своим сахаром и горчицей!
Он не успел сбить Олега с ног, как черная молния с громом и ревом ударила Двухголового, скосила навзничь. Шурка не сразу узнал в этой молнии Кольку Сморчка. А узнав, — замер от восторга.
— Давно бы так! Знай наших!
Яшка Петух, схватив банку, мазал Двухголового горчицей, приговаривая:
— На! Попробуй сам!.. Каково, а?.. На, трескай!
Олег не посмел пожаловаться учителю. Но Григорий Евгеньевич, услышав рев и шум, сам выглянул на крыльцо.
Узнав, в чем дело, он страшно рассердился, схватился за голову. Ребята никогда его таким не видывали.
— Ах, негодяй! Ах, негодяй! — приговаривал он, раскачиваясь на крыльце, дергая себя за волосы. — В угол! Столбом до вечера! В угол!
И тут произошло неслыханное.
— Не пойду, — сказал Олег, надуваясь пузырем.
— Что — о?
— Будете обижать… батя муки не даст.
Григорий Евгеньевич молча взял Двухголового за руку, вывел за палисад на дорогу.
— Марш домой! — приказал он. — И скажи Устину Павловичу, за что я тебя выгнал из школы.
Олег заревел и убежал. Большая перемена продолжалась.
Обсудили неслыханный поступок и слова Двухголового и решили, что он сегодня непременно получит от отца и матери баню. Как раз суббота, нажарят — напарят досыта.
Так как это было справедливо, то об Олеге скоро позабыли. Девчонки, все время державшиеся в стороне, затеяли игру во «вьюнок» и позвали ребят. Шурка не прочь был поиграть, но Яшка наотрез отказался.
— Что выдумали, — буркнул он. — Того и гляди, скоро полезут целоваться.
Шурке пришлось, кривя сердцем, отказаться от игры во «вьюнок».
С некоторого времени отношения между мальчишками и девчонками испортились. По совести сказать, отношения эти и прежде были не ахти какие дружные. Ребятам казалось, что они всегда только снисходительно терпели плакс и трусих. В конце концов терпеть им надоело, и снисхождение сменилось презрением. Потом пришло однажды утро, когда мальчишки проснулись мужчинами, заговорили басом, возненавидели слезы, тряпки, ласки. Их воспрянувшие ото сна молодецкие души страстно полюбили силу, ножи, грубость, спички, смелость и прочие превосходные штуки. Девчонки не могли быть товарищами, потому что не умели стрелять из ключей, набитых драгоценными спичечными головками, не понимали толку в книжках про путешествия и приключения, боялись лазать по деревьям, не любили играть в войну, в разбойников и сыщиков, не умели переносить молча боль, пищали, недотроги, и только знали глупые свои хороводы, камешки, куклы и песенки.
Шурка по самой правде из чувства товарищества разделял взгляды ребят на девчонок. Он позабыл дорогу к Катькиной домушке под навесом, стыдился при Петухе разговаривать с Катькой, хотя в глубине своей воинственной мужской души полагал, что Растрепа могла быть исключением из общего правила: ведь она больше мальчишка, чем девчонка. В самом деле, старая синяя с белым горошком юбка не мешала Растрепе карабкаться векшей на макушку сосны и раскачиваться в поднебесье так, что даже бесстрашному Шурке становилось не по себе. В драках Катька уступала немногим мальчишкам из третьего класса, а в царапанье и в кусанье не знала себе равных. Охотно слушала рассказы про войну, не боялась крови и не любила слез. К тому же она таскала в кармане юбки замечательный амбарный ключ, весом без малого с фунт, и стреляла из него, не моргнув зеленым глазом. Конечно, верно и то, что ключ этот не мешал ей играть в куклы, верховодить среди девчонок и говорить иногда, подобно всем им, пискушам, тоненько и протяжно: «Ка — ак не сты — ыдно!» Но от этих дурацких девчоночьих привычек ее можно было живо отучить, дав основательную трепку.
Обо всем этом, между прочим, думал сейчас Шурка, продолжая совещаться с Яшкой о крестиках и украдкой глядя, как играют девчонки.
Со вьюном я хожу,
С золотым я хожу…
пели хором очень складно и приятно девчонки, взявшись за руки, двигаясь по лужайке хороводом, похожим на живой венок из цветов.
Я не знаю, худа вьюн положить… —
тоненько жаловалась подругам босоногая Катька, медленно ходя по кругу и выразительно посматривая на Шурку, как ему казалось.
Она держала в руке платок, обмахивалась им, как это делали девки на «беседе», и ступала осторожно, словно обутая в новые туфельки. Беленькая, худенькая, как березка, с растрепанными рыжими волосами, которые горели на солнце, будто золотые листья, Катька прелесть как была хороша. В другое время Шурка бы досыта полюбовался. Но сейчас с грустью решил, что он, кажется, ошибся. Катька все-таки была девчонкой.