Открытие мира (Весь роман в одной книге)
Шрифт:
Олег, расстегнув ранец, вытащил бутылку с топленым молоком и кусище ржаного поджаристого пирога с капустой и яйцами. Шурка и Яшка издали тотчас заметили — в пироге было яиц больше, чем капусты. А в молоке плавало столько пенок и масла, что Двухголовому пришлось веточкой протыкать забитое маслом и пенками горлышко бутылки. Надув толстые, румяные щеки, Олег, косясь по сторонам, тянул молоко, не прикасаясь к пирогу. Он лишь немного поковырял начинку.
— У тебя есть чего укусить? — спросил Шурку Петух, сплевывая сквозь зубы.
— На уроке лепешку съел… А у тебя?
— Не захотелось тащить хлеб в школу. Я его по дороге уплел, — мрачно сообщил Яшка.
Они старались поменьше смотреть на Двухголового и его фокусы.
В черном суконном пиджаке и брюках навыпуск, в ботинках со шнурками, как взрослый парень, Двухголовый, важничая, завтракал на виду у всех. Кудрявый чуб, который он отрастил себе с весны, падал ему на лоб. Он потряхивал чубом, отводил его рукой назад, да без толку. Хоть два чуба отрасти, все равно голова огурцом, не спрячешь, и желобок посредине — до смерти Олег останется Двухголовым.
Сельские ребята вертелись возле Олега, притворяясь, что играют в пятнашки. Особенно старался, как всегда, не замечать Олеговой приманки Колька Сморчок, но ему это не удавалось. Босой, косматый, придерживая широкие отцовы штаны, он носился за девчонками и малышами, хлестал их прутом, кричал, как батька на коров, громким басом: «Ку — у–да — а!» — а сам не спускал глаз с тюленьего ранца.
— Петух! Кишка! Пирога хотите? — дружелюбно позвал Олег.
Это был подвох или желание заключить мир. Ни то, ни другое не устраивало приятелей.
Они гордо и независимо повернулись спиной к Двухголовому, не удостаивая его ответом.
— Ну, губа толще — брюхо тоньше, — сказал Олег, опрокидываясь на спину. Балуясь, он разинул пошире рот, повыше поднял бутылку. Молоко полилось из горлышка струей. Олег захлебнулся и облил суконный пиджак.
— Так тебе и надо, бахвал, — сказал кто-то из ребят, истощив терпение и потеряв надежду урвать что-нибудь у богача.
Олег приподнялся, вытер пиджак, а заодно и мокрые щеки.
— Колька, — крикнул он, — уговор помнишь?
Колька Сморчок, как заяц, сделал скачок к тюленьему ранцу.
— Помню, — сказал он, переводя дух и глотая слюну.
— Трусишь?
— Нисколечко!
Олег покопался в ранце, достал кулечек и насыпал Сморчку полную горсть серой крупной, как дресва, соли.
— Лопай, — приказал он, глядя исподлобья с жестоким любопытством на Кольку. — Сжульничаешь — пирога не дам… Братцы, — обратился он к ребятам, — будьте свидетелями.
Зевак на такое зрелище нашлось хоть отбавляй. Колька набил рот солью и жевал, перекосив лицо.
— Скусно ли? — хохотали ребята.
Мыча, Колька двигал острыми пепельными скулами и жевал, жевал, как корова жвачку. Проглотил соль и ладошку облизал.
— Вот прорва! — сказал Олег, с сожалением расставаясь с куском пирога. — На, подавись!
Колька вцепился в пирог руками и зубами, глотал, шевеля от усердия ушами и тяжело дыша.
— Две горсти соли съем… и не охну, — урчал он с полным ртом. — Доспорим… на молоко?
Эта торговля не давала Шурке сосредоточиться, думать про крестики, как добыть и нацепить их на свою и Яшкину рубашки. Хорошо бы и Катьке повесить крестик на платье. Что-то страсть интересное начинало шевелиться в голове, придумываться… И на вот тебе — вылетело! Он с ненавистью посмотрел на тюлений ранец и, неожиданно для самого себя, сказал громко:
— Собачья лавка открылась.
— Какая? Какая? — переспросили со смехом некоторые ребята. Всем хотелось чем-нибудь досадить Олегу. Тихони и те пристали.
— Собачья, — повторил Шурка, быстро работая мозгами. — Разве не знаете? Тюлень-то у Двухголового на дворе жил, в конуре… И звали тюленя Милкой.
Все так и повалились от хохота на траву.
Яшка живо поддержал Шуркину, понравившуюся всем выдумку.
— Своими глазами видел, как обдирали собаку, — прибавил он живописные подробности. — Подохла Милка от старости. Повесили ее за хвост и ободрали. Как же лавочнику без барыша! Ну, опосля пришили собачью шкуру на ранец. Вот только не знаю, куда хвост подевали… Олег, а где Милкин хвост? — серьезно спросил Яшка.
— Собачий ранец! Собачий ранец! — кричали и смеялись ребята, мстя Двухголовому за пирог и за многое другое, очень довольные, что нашлось-таки ненавистному ранцу достойное прозвище.
Олег хоть и побагровел от злости, но не пошевелился, тянул молоко и сопел. Когда он драться не хочет или побаивается — его ничем не проймешь, толстокожий, как тюлень.
Допив молоко, он долго шарил в своем собачьем ранце и вытащил… кусок сахара.
Ребята остолбенели и перестали дразнить.
Кусок сахара был порядочный, синеватый, видать, крепкий, как кремень. Тут уж и Яшка с Шуркой подошли поближе. Сахар они давно не видали и невольно таращились на это чудо во все глаза.
Олег приладился к куску, отколол зубами, как щипцами, добрый край, и у всех ребят во рту стало сладко. Все молча глядели в рот Олегу, слушали, как хрустит на его зубах сахар.
— Колька, хочешь… сахарцу… половинку? — спросил вдруг Олег, усмехаясь и переставая хрустеть.
Сморчок побледнел. Заикаясь, он выдавил шепотом:
— Хо… хочу.
— А горчицы ложку съешь?
Колька замялся. Но, сообразив, что горчицы поблизости нет, смело заявил:
— Плевое дело. Да где ее взять?.. Давай сперва сахар. А когда принесешь горчицу, я и горчицу съем.
— Врешь?
— Ей — богу!
— Перекрестись!
Колька с жаром перекрестился.
— Поклянись: «Умереть моему отцу и матери, коли вру».
— Помереть… батьке и мамке… коли вру, — не совсем уверенно повторил клятву Колька.
— Чур, уговор! — торопливо крикнул Двухголовый и с торжеством вытащил из ранца стеклянную, из-под помады, баночку с горчицей. — Ну-ка, попробуй теперь увильни, — с угрозой промолвил он.
Да, плохи оказались дела у Сморчка. Поймал на слове хитрый Олег, как теперь откажешься, еще погубишь отца с матерью. Ну и ловко же подстроил все жадюга Двухголовый!