Открытый научный семинар: Феномен человека в его эволюции и динамике. 2005-2011
Шрифт:
Богом невозможна по определению: это место воображаемое»( [36] .
Итак, Достоевский одним из первых в русской литературе подробно исследовал
Человека виртуального как антропологический тип. В своем докладе я остановилась, в основном, на типе «сентиментального мечтателя», но в позднем творчестве «мечтателю- деятелю» уделено не меньшее внимание, чем первому — в раннем. Это тема отдельного большого исследования, которой я почти не касаюсь. Замечу лишь одно: здесь уже
[36]
Аверинцев С.С. Мы призваны в общение. М.: Директ-Медиа, 2008. — С. 2.
Достоевский сознательно проанализировал духовные корни мечтательства и указал на огромную опасность «прогрессивного», «деятельного мечтательства» для дальнейших судеб
России. В связи с этим мне вспоминается определение, данное в 1918 году Гербертом
Уэллсом В.И. Ленину — «кремлевский мечтатель». Еще раз повторю, что Достоевский «великого пятикнижия» дал и однозначный рецепт исцеления от мечтательства — православное воцерковление. Однако в произведениях 1840-х годов и даже начала 1860-х, вплоть до «Преступления и наказания», никакого рецепта еще нет, есть лишь все более и более трагическое осознание болезни, переживание онтологического неблагополучия: «такая жизнь есть преступление и грех (…) А между тем чего-то другого просит и хочет душа!» (2, 119). Мечтателю «Белых ночей» кажется, что это «другое» — «действительная жизнь», то есть наличная эмпирическая реальность. Но так ли это для автора романа?
Спасибо за внимание!
Хоружий С.С.: Большое спасибо, Ольга Алимовна. Все было выстроено у вас основательно и очень последовательно. Переходим к дискуссии. Для начала я обозначу два- три пункта.
Во-первых, неожиданным для меня был выбор главного сюжета. Из всего огромного антропологического универсума Достоевского в качестве главного героя проанализирован именно мечтатель. Мы привыкли связывать этот тип с ранним творчеством писателя, которое несколько отделяется от того, что Ольга Алимовна назвала «великим Пятикнижием», и внимания к нему, конечно, гораздо меньше. Считается даже, что качественно это немного другой литературный феномен. Но доклад Ольги Алимовны показал, что материал для антропологического размышления тут чрезвычайно богат. Некоторые пункты сразу выделились для меня как интересные и поучительные. Как я и сказал в преамбуле, доклад строился как антрополическая диагностика. Типы Достоевского обсуждались в плане того, как их можно антропологически идентифицировать в понятиях синергийной антропологии и в более общих понятиях. Эта диагностика представляла для нас значительный интерес в конкретном пункте: мечтатель был соотнесен с виртуальной топикой. В этом был главный акцент доклада, и это убедительно развертывалось. Но если мы вспомним общую картину исторической смены антропологических формаций, которую выстраивает синергийная антропология, то увидим, что вслед за формацией онтологического человека, следует человек безграничный. А человек безграничный уступает место человеку безумному, человеку бессознательного. Но Достоевский всегда был актуальным писателем. Человек Достоевского — это человек времени Достоевского, мира, который окружал писателя. То есть своего мечтателя Достоевский подсматривал и писал по современной ему действительности. А это — первая половина XIX столетия. По нашей же классификации здесь определенно еще доминировал человек безграничный. К концу второй половины XIX столетия начинаются заметные проявления человека бессознательного, скажем, в европейском искусстве декаданса мы с определенностью видим такие антропологические формации. А здесь говорится, что еще прежде того достаточно заметную роль в европейской антропологической панораме играл представитель виртуальной топики, которой предстоит доминировать еще очень и очень не скоро. Это очень любопытное антропологическое наблюдение о том, что имел место ранний предшественник виртуального человека.
Причем, прозвучал и более общий тезис о том, что не только мечтатель как таковой должен быть отнесен к виртуальной топике, но и в более общем плане — человек
Романтизма, а Романтизм — крупная страница европейской культуры. Этот общий тезис звучал бегло, Ольга Алимовна особого внимания ему не уделила, но для нас это представляло бы интерес. Романтизм — ведущее явление европейской культуры, и если в своей антропологии он должен быть причислен к виртуальной топике, то это весомое заявление, над которым стоило бы подумать, а так ли это? Если романтизм являет нам виртуального человека, значит виртуальный человек играл весьма заметную роль в европейской культуре уже куда раньше. Это очень интересный момент, и он должен нами рассматриваться как задание для размышления. Картина общей смены антропологических формаций получает здесь значительную коррекцию.
Но в этой связи у меня был и вопрос. Дело в том, что в заключительной части доклада говорилось о том, что тот же самый мечтатель должен быть отнесен нами к «топике прелести». И за это также прозвучали достаточно убедительные аргументы — заявление не было голословным. Но мы же знаем, что топика прелести — это другой антропологический диагноз. Это не виртуальная топика. Так все таки, то или другое?
Богданова О.А.: Это, конечно, вопрос. Я об этом думала, но так вот получается, и я решила это оставить для обсуждения и чтобы потом поразмышлять над этим.
Хоружий С.С.: Да-да, я не говорю, что это было недостатком доклада. Доклад был на конкретном материале, и были представлены конкретные аргументы. В силу одних аргументов есть основания диагностировать явление как виртуальное, а другие свидетельства в тексте говорят в пользу того, чтобы отнести его к топике прелести. Такую картину докладчик представил нам на размышление, а вопрос должен решаться дальше. Первое решение мы можем гипотетически предложить. Поскольку виртуальная топика содержит в себе виртуализацию различных феноменов актуальной реальности, то виртуализация феноменов из топики прелести тоже входит в виртуальную топику, но одновременно сохраняет черты и топики прелести. То есть можно говорить, что мечтатель — человек из топики прелести, но его на настоящую прелесть не хватает. Недовоплощает он прелесть, слабоват для того, чтобы представлять собой настоящую духовную прелесть, ответственно и актуально. Он и по отношению к прелести «мечтатель». Это, к примеру, один вариант решения. Но в действительности об этом стоит еще поразмышлять и поговорить.
Доклад был как бы литературоведческий, но на уровне антропологического анализа он ставит два серьезных теоретических вопроса для синергийной антропологии. Первый — поправка к нашей исторической картине смены формаций, и второй — окончательный диагноз для типа мечтателя по отношению к топике прелести, с одной стороны, и к виртуальной топике, с другой стороны.
Богданова О.А.: Но топика прелести, как я понимаю, это гибридная топика?
Хоружий С.С.: Да, конечно, она — между онтологической и онтической топиками.
Богданова О.А.: Но, может, она как-то связана с виртуальной? Я думаю, что топику прелести можно связать с виртуальной топикой Антропологической границы.
Хоружий С.С.: Я об этом и говорил. Такая связь вполне возможна. Виртуальность — феномен недоактуализации любого другого антропологического проявления. Так что по отношению к явлениям из топики прелести также возможно существование их виртуальных вариантов.
Еще сугубо философское маленькое замечание у меня есть. Говорилось, что в аскетической литературе, а конкретно, у Лествичника (я сейчас этого места там не припомню) выдвигалось противопоставление мечтательности и трезвения. Очень хорошо, что вы это заметили. Это очень укладывается в те сближения, которые синергийная антропология в своем анализе духовных практик проводит с феноменологией. Оппозиция «трезвение — мечтательность» — это точно та оппозиция, которую в философском дискурсе проводит Гуссерль. Мечтательность — это конструкты воображения, а трезвение мы сопоставляем с интенциональностью. В базисе построения основ феноменологического метода для Гуссерля одна из главных тем — конфронтация конструктов воображения и интенциональной нацеленности сознания. То есть в феноменологии выдвигается оппозиция «воображение — интенциональность», а в аскетическом дискурсе возникает прямая параллель: «мечтательность — трезвение». Эта философская параллель здесь напрямик прослеживается и подтверждает, что для аскетической реальности, с точки зрения философии, вполне адекватен феноменологический дискурс. Он эти явления на своем языке давно зафиксировал и строго описал. Но здесь я немного отклонился в другие темы синергийной антропологии.
И последний небольшой вопрос уже прямо по вашему докладу. В число свойств мечтателя вы включили нравственную деградацию. И здесь у меня как у простого читателя
Достоевского это вызвало легкое удивление, если не сказать отторжение. Мы привыкли, что мечтатели — прекрасные люди, а вы их так обижаете. Тот же Девушкин — прекрасный человек par excellence, редкостно прекрасный. Мы привыкли к ним хорошо относиться, а «нравственная деградация» — это прямо как статья из уголовного кодекса. Как вы это прокомментируете?
Богданова О.А.: Я привела текстуальные примеры — обоснования того, что есть тенденция к нравственной деградации.
Хоружий С.С.: То есть, как опасность. Да, риск, конечно, есть.
Богданова О.А.: А герой «Подполья», например, — это уже произошедшая нравственная деградация, хотя по типу он — мечтатель.
Хоружий С.С.: Да, это резонно. Негативное воплощение типа мечтателя тоже есть, и в лице «подпольного человека» оно, конечно, очень яркое. Другое дело, что это уже грань к позднему Достоевскому, и дальше это уже не продолжается, как я понимаю? Дальше идет уже другая антропология «великого Пятикнижия». А негативное воплощение мечтателя кроме «подпольного человека» еще где-то можно найти?