Отметить день белым камешком

Семенов Юлиан Семенович

Поразительна разница между европейским и современным японским театральным и - особенно - кинематографическим искусством. У нас сейчас в кинематографе и театре стремятся к раскованной простоте диалога, интонации; у нас стремятся снимать не в декорации, а в бытовом интерьере. Режиссер счастлив, когда открывает актера в "неактере". Порой мы идем к чрезмерному упрощению явления, чтобы обнажить главную проблему, которая тревожит всех. Японца-актера сразу же отличишь по безудержной экзальтированности, по особой манере держать себя. Некоторые актеры, впрочем, поначалу держатся так, словно боятся себя расплескать; только после пяти рюмок саке вы мелеете увидеть пламень, сокрытый в человеке. Изо всех моих друзей-актеров только Маяма и выдающийся

режиссер Имаи отличались глубокой сдержанностью. Но здесь уже, видимо, вопрос самоощущения, уровня таланта и меры признания, потому что лишь серьезный успех позволяет художнику быть тем, кто он есть на самом деле.

Европейские фильмы, которые дублированы японцами, подчас несут совершенно другие смысловые нагрузки. Из-за этого часто смещается восприятие фильма: там, где европейский или американский актер говорит тихо, дублирующий японец срывается на крик. И, наоборот, там, где у нас актер должен по смыслу кричать - японец шепчет. Интересная проблема: от того, в какой мере люди научатся точно понимать друг друга, зависит очень многое. Ведь часто мы пугаемся вкрадчивости, излишней, как нам кажется, многозначительности собеседника, который говорит на незнакомом языке, и делаем далеко идущие выводы, основанные лишь на чувстве, рожденном незнанием. Это опасно, сугубо опасно. То, что сейчас в Москве открыто огромное количество школ, где дети изучают иностранный язык с первого класса, - великое дело. Надо только, чтобы встречно - и в Японии, и в Америке, и в Англии, и в Китае, и в Египте - так же серьезно отнеслись к изучению русского языка, ибо однозначное стремление к пониманию это пятьдесят процентов на пути к успеху, если не меньше.

Я убежден, что в недалеком будущем переводчики (я не имею в виду литературный перевод - это искусство) будут уступать свои позиции рабочим, врачам, инженерам, ученым, которые станут "общаться напрямую" со своими коллегами. Уважая "работу" в ее изначальном, высоком смысле, я тем не менее довольно часто испытывал тревогу и разочарование, когда мне приходилось в некоторых странах прибегать к услугам переводчиков. Третье лицо в беседе актеров, художников, режиссеров отнюдь не всегда полезно, ибо понять надо не только смысл слов, но и настрой души...

Чем больше я встречался с японскими художниками (я объединяю в этом понятии литературу, ТВ, живопись, театр), тем больше утверждался в мысли, что они несут на себе печать определенной исключительности, ибо совсем еще недавно лишь лицедеи имели право открыто выражать чувства толпе. А зритель и сейчас как всякий японец - обязан быть сдержанным. Зритель может про себя плакать, смеяться, кричать от радости или боли, но внешне он обязан лишь чуть усмехаться, и лицо его должно быть маской, которая ничего не выражает. "Все выражает лишь иероглиф, в котором сокрыт истинный смысл, но никак не чувство".

Я спросил кинематографистов, почему в Японии художники так много пьют - в сравнении со средним чиновничеством и почти совершенно не пьющими рабочими и студентами.

– Дефицит рабочей силы громадный, - ответили мне, - но и резервы тоже неисчерпаемы - деревня. Им пить нельзя - прогонят с работы, а нас гнать некуда.

Вечером пошли с Дэйвом Конде в "Литгл-клаб" на Гинзе. Здесь собираются американцы, прилетевшие на недельный отдых из Вьетнама. Встретил там Джека Рассела из радио и телевидения "Эн-Би-Си". Он теперь сидит в Сайгоне. Я рассказал, как ВВС США безнравственно - иначе не скажешь - бомбят в Лаосе и на севере Вьетнама мирные объекты.

– На войне как на войне, - ответил Рассел.
– У нас на юге еще хуже, там стреляют отовсюду.

Молоденькая красивая девочка из "стриптиза Ватанаси", подсев к нам за столик, рассказывала, что ребята из американской морской пехоты очень быстро напиваются, засыпают прямо на стульях, а во сне часто плачут и кричат.

– Война убивает в мужчине мужчину, - сказала она.
– Какой

идиот сказал, что война - это мужество? Только любовь - это мужество и сила.

Потом мы пошли с Дэйвом пить кофе в "Манос". У входа - фото казачка в расшитой рубахе и лаптях. "Манос" - русский ресторан. Их здесь несколько. Есть, например, "Волга", построенная в форме маленькой церквушки. (Сколько я потом видел этих "русских" ресторанчиков! Лапти, деревянные скамейки, самовар, шелковые рубахи, вышитые полотенца... Материализованные мечты о России, какой бы ее хотели видеть полуграмотные власовские и прочие недобитки. Снисходительно-барское, "привычное" с времен Шкуро и Кутепова отношение к великому народу, поднявшему в космос и спутник и Гагарина; озлобленная неподготовленность к проблемам, которые выдвинули Королев, Ландау, Шостакович,.. Конечно, креститься на лапоть легче, чем понять гениальную мысль Николая Дубинина, Акселя Берга или Петра Капицы...)

Владелец "Маноса" - канадский грек с английскими усиками, постоянно живущий в Токио, работающий, как говорят, на ЦРУ, великолепно говорящий по-японски и по-китайски, - развел руками:

– У меня запись на столики с утра, сейчас все забито. Громадный интерес к "матушке-России". Только у нас угощают гостей кислыми щами и расстегаями.

Поздно вечером зашли в журналистский клуб. Дэйв раскланялся с Чарли корейцем из Сеула.

– Ничего не поделаешь, - пояснил мне Дэйв, - журналистская солидарность. Я его бью и в статьях и в выступлениях, но мы вынуждены сидеть в одной библиотеке, а это невозможно, если не быть джентльменом.

Только что пришла новая пачка литературы из Пекина - ее здесь распространяют повсюду. Поскольку "культурная революция" в моде, на этом можно заработать. Парадоксы капитализма: зарабатывать деньги на литературе, которая требует "разбить собачьи головы всем японским буржуям".

Посмотрели вечерние сообщения телеграфных агентств. Несколько крупнейших промышленников Японии высказались за признание Китая.

– Что ж, - заметил Дзйв, - голове понадобились руки...

Пригласили в национальную радио- и телевизионную компанию "Эн Эйч Кэй" выступить по радиопрограмме "Вопросы и ответы". Во время интервью интересовались, в частности, отношением советского писателя к левым студентам. Когда я ответил, что левое - это всегда хорошо, интервьюеры мило посмеялись: "Значит, вы за Мао?" Я ответил, что ультралевые, как и ультраправые, всегда в одном блоке - особом блоке "вандалов".

– Как вы думаете, нашим ультралевым платит Мао?

– Пусть этим вопросом занимаются ваши финансовые инспекторы. Не мешало бы им заняться и теми, кто платит ультраправым, кто финансирует фашизм...

Днем за мной заехал художник Токато, и мы провели с ним вместе день, вечер и ночь. Он рассказал мне, что его отец был самураем, а брат, офицер, умер в Тайшете в 1947-м.

– Обижены на нас?

– Нет, я не имею права быть обиженным. Брат - продукт нашей военной машины, он был силой агрессии, как же я могу обижаться на вас?

В маленький кабачок, где мы сидели, вошел парень, который ел мороженое. Токато вдруг усмехнулся.

– Вот примета времени, понятная только японцу. Еще три года тому назад есть мороженое на улице считалось верхом неприличия. Прогресс, прогресс, во всем прогресс. Но и сейчас, если молодой человек станет есть мороженое на улице, старики и люди среднего возраста будут оглядываться на него с укоризной. Так же, как, например, мы не понимаем вашу приверженность к кефиру. Японцы не употребляют эту пищу. Она кажется нам безвкусной и никчемной. Попробуйте-ка лучше "сио-кара". Она приготовлена из кишечника каракатицы. Между прочим, истинный аромат "сио-кара" придают экскременты каракатицы. А самый наш нежный деликатес - пробуйте, пробуйте - это "икура анко" - икра электрического ската. Вкусно?