Отметить день белым камешком
Шрифт:
Иногда слышишь и такой лозунг: "Долой большого милитариста Чжу Дэ!" А ведь Чжу Дэ в течение нескольких десятков лет боролся в рядах революции. Разве это не клевета на нашу партию?
Если вы до кого-нибудь добираетесь, то сразу же копаетесь в его предках на три поколения назад. Люди могут спросить вас: почему вы, коммунисты, не даете покоя даже старикам, которым за 80 лет? Вы кричите: "Долой большого бандита Хэ Луна!" Я абсолютно не согласен с этим лозунгом. Хэ Лун - член Политбюро, маршал, а сейчас кричат, что "надо разбить его собачью голову". Разве можно таким способом завоевать доверие людей? Ведь вас спросят: какие же вы коммунисты? И так упрекают коммунистов
Опасность растет. "Дацзыбао" становятся все менее достоверными, их уровень - все более низким, а иероглифы - все более крупными. "Кроличий помет", "сукин сын", "разбить собачью голову" - вот выражения, используемые сочинителями "дацзыбао" в отношении критикуемых руководящих лиц. "Дацзыбао" пестрят такими оскорбительными эпитетами, как "черная речь", "ядовитые сорняки" и прочее, без какой-либо попытки вникнуть в существо вопроса. А это и есть потеря классового чутья. Сочинители "дацзыбао" считают, что правы всегда только они. Они свирепствуют, нет конца их глумлениям и оскорблениям. Если кто-то в их глазах еще и не контрреволюционер, то он обязательно член черной банды, а коли так, то, значит, он еще и шпион, а если шпион, то надо "разбить его собачью голову" и "перемолоть мозги". Над этим человеком позволено без конца издеваться, надо ставить его на колени, независимо от того, понимает он или нет, в чем его обвиняют. Задумывались ли вы, почему столько старых кадровых работников покончили жизнь самоубийством?"
В отличие от Сингапура, в Кота-Кинабалу "Банк Китая" закрыт. Китайский магазин "Восточный стиль", правда, есть и здесь, но его бойкотируют. Есть маленький магазин, продающий моторы со штампом: "Сделано в Китае". Я попросил проспект - мне протянули брошюрку, напечатанную в Пекине. Описание мотора на английском и китайском, а обозначения деталей - если приглядеться - русские... Наш мотор-то, построен на том заводе, который мы подарили Китаю пятнадцать лет назад...
Ко мне в отель приехал профессор Саймон Ю, ведущий художник Кота-Кинабалу, этнограф и поэт. Он привез в большом "додже" свои акварели.
– Абстракционисты забывают, что у женщин есть глаза, - говорил этот подвижной улыбчивый старик, расставляя живопись на подоконнике.
– Мои ученики любят масло, оно дает им больше свободы. Акварель, которую люблю я, требует правды, а правда, с моей точки зрения, выше свободы и неволи. Она выше всего, ибо правда - это религия. Я не люблю обилия цвета в живописи. Три-четыре краски должны дать ощущение глубины и пространства. Я отправил трех моих учеников в Европу, в Италию. Я считаю, что без европейской живописи, без изучения великих итальянцев, французов, русских современная живопись в Азии невозможна.
Старик поднялся и быстро пошел по холлу. Мальчишка-бой, поклонившись, сказал:
– Мистер Ю, ресторан закрыт.
Мальчишка сказал это стыдливо, - здешние китайцы стыдятся, когда им приходится отказывать старшему в чем бы то ни было...
Саймон Ю не обратил на слова мальчика внимания и распахнул дверь ногой. В ресторане было сумрачно, стулья стояли на столах - натирали пол, - и резкие полоски ослепительно белого света подчеркивали темноту, пробиваясь сквозь алюминиевые жалюзи. На стене, затиснутая безвкусными линогравюрами - упитанные лошади и изящные дамы в амазонках, - висела тонкая и нежная акварель: рисовое поле у подножия горы Кинабалу.
– Вот, - сказал он, - это мое.
Акварель была действительно хороша. Я долго стоял около нее, и, видимо, Саймон почувствовал, что
Я бродил вокруг Кинабалу,
Я спал у ее подножий,
Но не мог я одолеть ее вершины,
И тогда я поднялся над ней на самолете
(Это было дерзко, я понимаю).
Но зато теперь я смею говорить:
"Моя Кинабалу".
Мы вышли с ним на берег моря. Несколько девушек из племени кадзан в длинных черных юбках стыдливо купались в зеленом прозрачном море. Они вышли из воды, грациозные, словно нимфы. Мокрые платья подчеркивали стройность их тел. А потом случилось зло, рожденное солнцем: платья, высыхая, в мгновение становились бесформенными хитонами, уродуя прекрасные тела женщин. Девушки возвратились на лужок возле нашего отеля и продолжали подстригать траву. (Англичане отсюда ушли навсегда, но газоны все равно обязаны быть пострижены по-английски: должно сохраняться впечатление толстого, зеленого, мягкого ковра.) Прекрасно, когда газон делает умная машина. Горько, когда красивые, ломкие женщины рубят траву кривыми, острыми кинжалами, и лица их блестят от пота и дыхание тяжело и прерывисто.
Я думал, что места более знойного, чем Сингапур, нет на свете. Я ошибался: здесь, на Борнео, куда жарче. Я рассчитывал вернуться в Сингапур утренним прямым рейсом на "Комете", когда еще не так тяжко и можно из прохладного аэропорта Кота-Кинабалу, административного центра Сабаха, нырнуть в кондиционированную атмосферу самолета, а оттуда вынырнуть в кондиционированный и красивый сингапурский аэропорт. Однако по известному закону бутерброда, падающего всегда намазанной стороной вниз, у меня все пошло кувырком. Билета на утренний рейс не оказалось, и даже мой могучий приятель Том Вилли, "правительственный шеф информации" из Куалу-Лумпура, не смог помочь мне. Поэтому возвращаться в Сингапур пришлось на следующий день маленьким затрепанным винтомоторным самолетом с тремя посадками - в Брунее, в Сибе и Кучинге.
Итак, жара была за сорок. Впрочем, в самолете было около пятидесяти. Летчик запустил моторы. Вместе со мной летели молодые францисканцы миссионеры из США, преподающие в здешних католических школах, молодые британцы - тоже миссионеры, яростно бранящие "старый" английский колониализм и приветствующие культуртрегерство Альбиона в нынешнем его выражении. Мой сосед, молодой францисканец из Америки, узнав, что я москвич, никак не мог поверить, вертел мой паспорт, сравнивал фото с оригиналом, а потом долго хлопал меня по плечу и говорил, что нет для него более любимого писателя, чем Достоевский, а композитора, чем Прокофьев.
В Кучинге я взял такси и двинулся в город - он расположен довольно далеко от аэродрома. Получить столик в ресторане "Аврора" было невозможно: все забито американцами, англичанами и австралийцами. Особенно много американцев, и не откуда-нибудь, а из Сайгона.
Голодным я отправился в этнографический музей. Искусство даяков резкое, сильное; ясно прочитывается изначалие - наскальная живопись. Зашел в газету, поговорил с коллегами.
Вот именно здесь, возле редакции, я и встретил того человека. Он спросил меня:
– Вы случаем не на аэродром?
– Именно туда.
– Вы не позволите подъехать с вами?
– Садитесь.
Мы ехали мимо ультрасовременных церквей и таких же мечетей; мимо кинотеатров, где крутят американские и гонконгские фильмы; мимо теннисных кортов, забитых европейцами, американцами и местной китайской буржуазией; мимо военных казарм - город на осадном положении, - и мой сосед, посасывая пустой мундштук, говорил:
– Там было еще одно такси, но в нем ехали две макаки... Я не хотел ехать с макаками...