Отражение Ворона
Шрифт:
– Нет, нет, так не пойдет. Поднимайся, лентяй, и в парк на пробежку. Потом бассейн с холодной водичкой. Учти, что сегодня последний день перед отчетом, так что надо быть в форме.
Клэр потянула одеяло с Павла, но он вырвал с силой и снова закрылся с головой. Клэр, не ожидавшая такой грубости, упала на пол и больно ушибла локоть.
– Уходи, прошу тебя, немедленно уходи…
Клэр не узнала голос. Так жестко и страшно Павел не говорил с ней никогда.
– Хорошо, я зайду попозже, ты что-то не в себе сегодня.
– Нет! Никаких попозже! И я в себе! Как никогда в себе! – Павел вскочил с постели и, схватив Клэр за плечи, грубо толкнул в открытую дверь, которую с грохотом закрыл и даже повернул ключ.
Он упал на кровать и опять закрылся с головой.
«С четверга на пятницу сны сбываются. Таня так всегда говорила, сегодня как раз пятница… – Павлу нестерпимо захотелось услышать ее голос, услышать запах ее тела. – А как мальчишки? Сколько прошло дней и ночей без них! Бред какой-то! А если что с ними случится, то кто рядом, кто спасет? А может быть, этот сон – предвестник беды?..»
Тревога обрушилась и накрыла его всего.
В душе, под холодными колючими струями, Павел пришел в себя, но ночной кошмар не выходил из головы. Что делать дальше? Как выбраться из заточения?
Павел лихорадочно искал ответы на свои вопросы, и если еще вчера работа его спасала от тоски как спасательный круг, то сегодня он начал тонуть, потому что понял, что самое страшное слово – «никогда» – не миф, а очевидная реальность. Никогда – это значит смерть, а быть живым и не жить – это страшнее смерти.
На работу Павел так и не пошел, но дверь пришлось открыть и впустить «доктора Ватсона», так звали штатного психолога, настоящего его имени никто не знал, а прозвище к нему прилипло так давно, что никто и не интересовался его настоящим именем.
Павел сразу сообразил, что это Клэр заботливо настучала на него. Как всегда «ради его же блага». Павел за секунду придумал план и повел игру в драмкружок со всей силой своего таланта.
– Ну что, дружище? Нездоровится? Я тут вам пиццу принес – объеденье! Ставьте чайник. Для поднятия тонуса подкрепиться – это главное.
Павел медленно, даже слишком медленно поплелся на кухню и долго возился с приготовлением к чаепитию. Ватсон внимательно следил за ним, постоянно приговаривая: «так-так, так-так». К пицце и чаю Павел так и не притронулся, чем окончательно расстроил доктора.
– Вы разумный человек и должны понимать, что в вашем положении допускать депрессии просто пагубно. Если она начнется, то может надолго выбить вас из нормальной жизни, а восстановление – процесс сложный и долгий. Поэтому надо в самом зачаточном состоянии ликвидировать причину, чтобы не получить непоправимых последствий. – Ватсон говорил тихо и даже ласково, почти влюбленно смотря в глаза.
Павел с деланным равнодушием молча слушал. Потом вдруг вскочил со стула и заорал прямо в лицо испуганному доктору:
– Это что вы считаете нормальной жизнью? Что? Выжимание моих мозгов для чьей-то выгоды? Игра в идиотов! Подставное общение с родственниками?! Да я со второго раза понял, что это ваши ноу-хау шиты белыми нитками! Идите вы все! Я устал и ничего больше делать не намерен. Лучше пусть меня отправят туда, откуда взяли. И кончим на этом.
Павел распахнул дверь, давая понять, что аудиенция закончена.
– Так-так, так-так… – Ватсон, нисколько не смущенный, достойно вышел и заспешил к припаркованной у дома машине. А уже через полчаса он докладывал эпикриз руководству.
Павел никогда не был христианином. Наоборот, в институте, а потом в геологических экспедициях, поднимаясь по ступеням советской карьеры, он был примерным марксистом-ленинцем. Он посещал партийные собрания и верил в победу коммунизма. И места для Бога в его вере не было. По природе своей Павел был однолюбом. И одновером.
Но некоторым людям достается прожить не одну жизнь.
И в его длинной-предлинной жизни, которой достало бы на троих ординарных обывателей, полюса в магнитике души могли и поменяться, как меняются они даже у старушки-Земли раз в миллион лет, северный на южный, южный на северный.
В местную ред-роковскую церковь, более напоминающую железобетонный ангар с приляпанным к нему шпилем, Павел не пошел. Фазер Маккензи, прям как специально взятый из битловской песни про Элинор Ригби, не внушал Павлу никакого доверия. Глядя на фазера, похожего на охранника из нацистского концлагеря, Павел вздыхал, сетуя на то, что негодяи из американского агитпропа еще имели наглость что-то клепать на православную церковь, она, мол, в годы Хрущева и Брежнева сотрудничала с КГБ. «А этому фазеру Маккензи исповедуешься, – думал Павел, – и через час докладная записка уже на столе у главного администратора лежит!»
Из какого-то иллюстрированного журнала, поместившего статью о выставке русской иконописи, Павел вырезал Николу-Чудотворца и Иверскую Богородицу. Вырезал, наклеил на кусочки плотного картона и повесил на стену в изголовье. Повесил и глядел на них долгими вечерами.
Глядел… Потому что не умел молиться. Однако одну молитву он твердил. Каждый вечер:
– Боже, если ты еще не забыл про меня и если моя судьба еще не безразлична тебе, сделай так, чтобы Татьяна вернулась ко мне. Татьяна и дети. И чтобы мы снова были вместе.
Павел хотел кое-что добавить, но его религиозного самосознания хватало, чтобы понять: с Богом нельзя заключать бартерных сделок. И он не добавлял к своей молитве никаких «если»…
(3)
Отправляясь в Даллас, Татьяна испытывала глубокое беспокойство. С Лизой решила даже и не советоваться… Нет, на первое свидание после столь долгой разлуки она детей не потащит!
И хоть сердце подсказывало – не виновен, не виновен, не виновен! – но до личной встречи, до того, покуда она сама не увидит его лица, его глаз, мальчишек на свидание с отцом она не повезет! Не надо им такой встряски. Ни к чему детям лишние стрессы! Пока…