Отражение
Шрифт:
— А я пойду, — сказала бабушка с вызовом. Она уже облачилась в свой выходной сарафан и сандалии. — Меня подруги ждут. Спросят: «Егор-то, поди, до утра шляться будет с мальчишками, распоясалась нынче молодёжь!», а я что скажу? Что ты, как старая дева, дома сидишь? У всех внуки как внуки…
— Ну ба! — Егор сел на кровати, водрузив от досады подушку на макушку. — Мне шестнадцать. Я уже достаточно взрослый, чтобы сидеть дома и никуда не ходить.
— Не хами старшим, — сказала бабушка и ушла, оставив дверь открытой. Её голос доносился из прихожей. — Этот глаз дракона — сущая панацея! Говорят что тот, на кого он взглянет, непременно станет лучше. Мне кажется, тебе, Егорка, нельзя упускать шанс поработать над собой. Даже таким способом. Я вот сейчас
— Это же просто суеверия, — застонал Егор, падая на матрас.
Но бабушка не услышала. Хлопнула дверь. Свет в коридоре продолжал гореть.
Молодой человек укрылся с головой простынёй и вновь попытался заснуть, но голова пухла от мыслей, словно у страдающего гидроцефалией плюшевого медведя — от ваты. Когда маленькая стрелка настенных часов переползла за полночь, комната вдруг озарилась красным светом. Свет насмешливо проник сквозь облако задёрнутых штор, добрался до стола и заполнил собой даже вложенные одна в другую чашки с остатками чая и кофе. Снаружи донёсся звук, похожий на шелест дюн под южным ветром — Егор не сразу догадался, что он исходил из десятков глоток. Он заочно ненавидел эту комету. К чёрту глаз, и дракона, им обладающего, тоже к чёрту! Придумали же названице… Приспичило ему поглазеть на планету землян именно сейчас, когда он, Егор, никак не может позволить себе выйти и встать плечом плечу с остальными. Он жалок. Самый жалкий из людей. В лучах красной звезды, появившейся сегодня на южном небе, должны греться сливки общества, никак не такие как он.
Когда шелест песка превратился в настоящий водопад, когда грянули первые салюты, Егор вскочил и отдёрнул штору, распахнул окно и высунулся наружу. Одуряюще пахнуло лимонами. Комета почти миновала небо, но, подняв глаза, Егор почти увидел пучок пунктирных линий, которые оставляли в воздухе взгляды людей. Все они сходились в одной точке: красный огонёк плыл между крышами на западе. Он был куда больше Венеры, смахивая на грейпфрут, который кто-то зашвырнул высоко-высоко. Для небесного тела метеор двигался необычайно быстро — подросток созерцал его всего восемь или десять секунд — но за это время они успели обменяться взглядами. И когда глаз мифического ящера исчез из поля зрения, провожаемый аплодисментами, подросток с трудом добрёл до кровати и рухнул в неё, будто срубленная ёлка на перину из снега. И моментально уснул.
2.
Наступившее утро, как всегда в этих краях, было пронизано ароматом мёда, парадоксально смешивающимся с вонью запорожцев и уазиков-«буханок», торопящихся на базар, чтобы занять самые выгодные места у входа. Порой вспыхивали ожесточённые словесные потасовки; эхо их доносилось до распахнутой форточки. Егор натянул простыню на глаза, обречённо позволяя изгрызть свой беспокойный, полный неясных образов сон десяткам личинок шелкопряда. Бабушка придёт его будить через три, два, один…
Распахнулась дверь, впустив запах масла и оладий, как всегда подгорелых. Точна и исполнительна, как смерть.
— Я что-то приболел, — сказал Егор. — В школу, наверное, не пойду.
— Бедненький, — проворковала бабушка. — Я сделала кофе с мороженым. Трудно, наверное, тебе пришлось вчера. Все вокруг веселятся, а на улице творится чёрт те чё. Пытаться уснуть, когда можно поучаствовать в тысяче приключений, пропасть на всю ночь, заставлять волноваться родных и совершенно не думать о них.
Бабушкина манера говорить убаюкивала, прокрадываясь в сонный разум, а потом взрывала его изнутри, словно диверсант с натянутым на хитрющее лицо чёрным чулком. Когда она хотела растормошить (или как следует разозлить) внука, то принималась говорить так, будто зачитывала вслух абзац из книги Брэдбери.
— Было бы лучше, если бы это была вода, — сказал Егор. Он очень любил кофе, но сейчас почему-то меньше всего хотелось вливать в себя эту сладкую гадость.
— Да ты прямо медиум, — сказала бабушка где-то
— От завтрака я, пожалуй, откажусь, — хмуро сказал он.
— Оладьи уже готовы!
Егор с трудом переоделся и, проигнорировав ванную комнату (фактически он уже умылся, даже принял душ), поплёлся на кухню.
— Да, ты и правда худо выглядишь, — сказала бабушка, на этот раз серьёзно. — Ну-ка, марш обратно в постель, рахитичная ты натура. Но прежде сходи на свидание с раковиной. У тебя что-то под носом прилипло. Так и быть, завтрак получишь в постель.
— Я передумал насчёт школы, — мальчик бросил взгляд на часы. Первый урок — физкультура, которую он ненавидел лютой ненавистью и на которую вполне благополучно не успевал.
Бабушка упёрла руки в бока и разразилась совершенно демоническим смехом.
— Молодец, внук. Иногда я вижу, что ты стараешься и, как настоящий подросток, всё делаешь мне наперекор, — сказала она. — Но почему-то не тогда, когда нужно.
И почти всегда не так, — закончил про себя Егор.
3.
Папа одарил Егора фамилией Гримальдов, и Егор совершенно не видел в ней ничего предосудительного (кроме слова «грымза», которым его дразнили в садике цыганские дети) до тех пор, пока в восьмом классе не начал проходить по физике дисперсию света. (Надо сказать, что по физике, как и по большинству других предметов, Егор был ноль без палочки; он не думал вникать в то, что не понимает; на уроках пялился в окно, ковыряясь в носу, или, когда его пересаживали к стене, дремал, уткнувшись носом в сгиб ладони). Тощая, как спичка, Нина Николаевна рассказывала про физика Гримальди и объясняла премудрости прохождения света через призму. Вокруг медленно нарастал смех. А на перемене кто-то посоветовал Егору «не смущать людей великими познаниями и убираться обратно в свой кратер на луне». С тех пор к нему прилипла кличка Гримальди[2].
* * *
— Эй, Гримальди, ты что сегодня, вторую мировую решил начать? — Спросил Черемяго.
— Что? — Егор поднял голову от тетради, где рисовал бегущих куда-то палочных человечков.
В это время вошла учительница, Ада Михайловна, которая в течение десяти минут общалась о чём-то в коридоре с завучем. Эта пышнотелая армянка буквально попирала несимметричностью своих форм великую науку, которую преподавала — геометрию. Увидев, что подопечные смотрят на Егора, она вдруг изменилась в лице.
— Гримальдов, встань!
Егор подчинился, не слишком понимая, в чём он провинился.
— Ты что же, не умывался с утра?
— Умывался, — Егор шмыгнул носом, созерцая ухмылки на лицах ребят. — Я вроде как заболел.
Все, все на него смотрели. До последнего парня, до последней девчонки. В сущности, ничего удивительного, обычный школьный неудачник, каких миллионы, но всё же… чем он это заслужил? И почему он так жалок? Почему не способен сохранить чувство собственного достоинства, как, например, Олле, высокий, почти нордический блондин с редким в этих краях типажом, который запросто жуёт жвачку, когда его вызывают к доске, и бесстрастно смотрит на учителя своими льдистыми голубыми глазами, да так, что тот мешается и зачастую первым опускает взгляд. Или Черемяго (который, кстати, запросто всегда смеётся над своей фамилией), маленький человечек, в родственниках которого, кажется, водились все возможные национальности; его выгоняют с урока не реже двух раз в неделю. Выходит из класса он всегда вразвалочку, уверенный на сто процентов, что когда-нибудь взойдёт такой же походкой на жизненный олимп.