Отражения в золотом глазу
Шрифт:
— Мне кажется, он делает это нарочно, чтобы мучить нас, — сказала Ф. Джэсмин.
Но Беренис ответила — нет. Так настраивают пианино и в Цинциннати, и во всем мире. Иначе не бывает.
— Давай-ка включим в столовой радио, тогда его не будет слышно, — предложила она.
Ф. Джэсмин покачала головой.
— Нет, не знаю почему, но мне не хочется опять включать радио. Тогда я опять начну думать про лето.
— А теперь отойди немного назад, — распорядилась Беренис.
Она подколола платье в талии повыше и заложила две-три складки. Ф. Джэсмин взглянула в зеркало, висевшее над раковиной. Она
— Ну неужели оно тебе не нравится? — спросила Ф. Джэсмин. — А мне нравится. Ну скажи откровенно, Беренис!
Но Беренис рассердилась и начала ей выговаривать:
— Ну и упряма же ты; ты спросила мое мнение, и я тебе ответила. Потом ты опять спросила то же самое, и я снова ответила. Но тебе ведь нужно вовсе не мое откровенное мнение, тебе нужно, чтобы я стала хвалить то, что, по-моему, никуда не годится. Кто так себя ведет?
— Ну ладно, — сказала Ф. Джэсмин. — Мне ведь только хочется выглядеть покрасивей.
— Ты выглядишь хорошо, — сказала Беренис. — Не платье красит человека. Ты одета хорошо для любой свадьбы, только не для своей. Ну, да тогда, может, удастся одеть тебя и получше. А сейчас мне нужно приготовить свежий костюмчик для Джона Генри и еще прикинуть, что я сама надену.
— Дядя Чарлз умер, — сказал Джон Генри. — А мы едем на свадьбу.
— Да, малыш, — ответила Беренис. И по тому, как она вдруг умолкла и задумалась, Ф. Джэсмин поняла, что Беренис вспоминает всех своих умерших родных и знакомых. Наверное, в памяти ее воскресли все, кого уже нет в живых, и она вспомнила и Луди Фримена, и давно прошедшие времена в Цинциннати, и снег.
Ф. Джэсмин вспомнила семь человек, которых она знала и которые умерли. Ее мать умерла в самый день ее рождения, и ее она не считала. Фотография матери лежала в правом ящике отцовского письменного стола. Лицо ее было робким и грустным, его закрывали холодные, аккуратно сложенные носовые платки. Еще она вспомнила свою бабушку, которая умерла, когда Фрэнки было девять лет; Ф. Джэсмин хорошо помнила ее, правда лишь по маленьким мятым фотографиям, хранившимся в глубине ее памяти.
— Ты часто вспоминаешь Луди? — спросила Ф. Джэсмин.
— Ты же сама знаешь, что да, — ответила Беренис. — Я вспоминаю те годы, которые мы с ним прожили вместе, и все плохое, выпавшее мне на долю с тех пор. С Луди мне никогда не было бы одиноко, и мне не пришлось бы связываться со всякими негодными людьми. Я и Луди, — сказала она. — Луди и я.
Ф. Джэсмин сидела, покачивая ногой, и думала о Луди и Цинциннати. Из тех, кто когда-нибудь умирал на земле, Ф. Джэсмин лучше всех знала Луди Фримена, хотя никогда в жизни его не видела — она еще не родилась, когда он умер. И все равно она знала Луди, и город Цинциннати, и ту зиму, когда Луди и Беренис вместе ездили на север и видели там снег. Обо всем этом они разговаривали уже тысячу раз. Беренис рассказывала об этом неторопливо, и каждая фраза звучала как песня. Прежняя Фрэнки постоянно расспрашивала о Цинциннати — что едят в Цинциннати, широкие ли в этом городе улицы. Монотонными голосами они обсуждали, какую
— Иногда я почти жалею, что когда-то встретила Луди, — сказала Беренис. — Привыкаешь к счастливой жизни, а потом такая тоска на тебя находит… Когда по вечерам возвращаешься с работы домой, бывает очень одиноко. Вот и проводишь время со всякой дрянью, лишь бы рассеять тоску.
— Мне это знакомо, — сказала Ф. Джэсмин. — Но ведь Т. Т. не дрянь.
— Я и не говорю про Т. Т. Мы с ним просто хорошие друзья.
— А разве ты не собираешься за него замуж? — спросила Ф. Джэсмин.
— Т. Т. — очень порядочный человек, и дела у него идут хорошо, — ответила Беренис. — Его никто бездельником не назовет. Если бы я вышла за Т. Т., я могла бы тут же бросить эту кухню и пойти кассиршей в любой ресторан. Более того, я искренне уважаю Т. Т. Всю свою жизнь он вел себя как достойный человек.
— Когда же ты выйдешь за него замуж? — спросила Ф. Джэсмин. — Он с ума по тебе сходит.
— Я не собираюсь выходить за него, — ответила Беренис.
— Но ведь ты только что сказала… — начала Ф. Джэсмин.
— Я сказала, что искренне уважаю Т. Т. и высоко его ценю.
— Ну и… — сказала Ф. Джэсмин.
— Я уважаю его и высоко ценю, — повторила Беренис. Ее темный глаз смотрел спокойно и задумчиво, а широкие ноздри раздувались. — Но при мысли о нем я совсем не дрожу.
Помолчав, Ф. Джэсмин сказала:
— А я когда думаю про свадьбу, вся дрожу.
— И напрасно, — заметила Беренис.
— И еще я дрожу, когда вспоминаю всех мертвых, которых я знала. Семь человек. А теперь еще и дядя Чарлз.
Ф. Джэсмин заткнула пальцами уши и закрыла глава, но это не была смерть. Она чувствовала жар от плиты и запахи обеда, чувствовала, как у нее бурчит в животе и как стучит ее сердце. А мертвые ничего не чувствуют, не слышат и не видят — сплошной мрак.
— Как это ужасно — умереть, — сказала она и опять начала разгуливать по кухне в свадебном платье.
На полке лежал резиновый мячик, она бросила его в дверь, ведущую из прихожей, мячик отскочил, и она поймала его.
— Положи мяч на место, — сказала Беренис, — и сними платье, пока ты не испачкала его. Ступай займись чем-нибудь. Включи-ка радио.
— Я же сказала — не хочу никакого радио.
Ф. Джэсмин продолжала ходить по кухне, и, хотя Беренис велела ей чем-нибудь заняться, заняться ей было нечем. Она расхаживала в платье, купленном для свадьбы, уперев руку в бок. Серебристые туфельки так жали ей ноги, что казалось, будто пальцы на ногах распухли и превратились в десять капустных кочанов.
— Но когда вы вернетесь домой, — вдруг добавила Ф. Джэсмин, — советую вам включить радио. Возможно, в один прекрасный день вы услышите наше выступление.
— Что-что?
— Я говорю, что, возможно, нас попросят выступить по радио.
— О чем? — удивилась Беренис.
— Пока не знаю о чем, — ответила Ф. Джэсмин. — Может быть, как очевидцев. Попросят рассказать о наших впечатлениях.
— Я что-то не понимаю, — сказала Беренис. — Очевидцев чего? И кто пригласит нас выступить?