Отроки до потопа
Шрифт:
Но костер — не костер без гитары, и гитара, конечно, нашлась. Вскоре они уже слушали песни самостийных бардов, колдуя ладонями над мерцающими углями, сами начинали подпевать. Неплохой баритон обнаружился у Стаса, а Паша, хоть и фальшивил безбожно, но пел истово, как и положено честному летуну. Разумеется, им вразнобой подтягивали — и не только девчонки. Даже Тарасик, в конце концов, разошелся и странно упершись взглядом в собственные колени, в одну из пауз отважно прочел стихи. Разумеется, свои собственные:
Темный слон ступил на паркет Моего Хрустального Дома, АСидящие у костра опешили настолько, что некоторое время никто ничего не произносил. Общее мнение озвучил Володя:
— Да ты поэтоид, Тарас! Даже не подозревал.
— Только вот про охоту не очень понятно, — призналась одна из девочек.
— А по-моему, как раз понятно. Это ведь про нашу жизнь! — вздохнула Лидочка. — Про суету, про убегающее время, про ускользающую любовь.
— Разве там было что-нибудь про любовь?
— Конечно, было… И еще я уверена, что Тарасик про сегодняшний полет тоже напишет. А мы через несколько лет однажды включим телевизор и увидим про него передачу. Про стихи, про творчество.
На Тараса взглянули с удивлением. Точно открывали в чудном недомерке нечто прятавшееся до сегодняшнего дня.
— А представляете, если бы он сегодня погиб? — сурово поинтересовался Паша. — Будущий Пушкин — и в неполных четырнадцать лет хряпнулся оземь.
— В четырнадцать, конечно, стрёмно. Еще и славы никакой, а уже некролог.
— Вот поэтому и нечего лоботрясничать! — с нажимом продолжил Паша. — Сказано: изучать теорию — изучайте! Говорят подлётывать до седьмого пота — подлётывайте! А то вон поперся, понимаешь, ЯК-истребитель, девчонок пугать на пикирующем! А если бы в костер долбанулся?
Это уже был камень в огород Сереги. Парнишка насупился.
— Точно! — поддержал кто-то. — Долбанулся бы, и кашу опрокинул. Голодные бы домой ехали.
— Не в каше дело! — Паша вновь вернул монолог в ускользнувшее русло. — Наше дело с Вованом — летать вас учить, а не хоронить! Вот рухнул бы Тарасик, и лишилась бы родина поэта.
— Не все же, блин, поэты! Серега вон — не поэт.
— А хоть бы и не поэт, все равно жалко вас, идиотов…
На «идиотов» народ дружно заржал.
— Кстати, Тарас, как у тебя фамилия? — спросил кто-то.
— Кареев у него фамилия.
— Надо срочно менять! У всех, кто по телеку, должно быть что-нибудь звучное. Типа — Бенедиктов, Максаков или Слуцкий…
— Да ладно! Кареев — тоже нормально!
— Для жизни, может, и нормально, а для эфира не годится. Прикольное что-нибудь нужно…
Тут же хором принялись судить да рядить, какой псевдоним взять Тарасику. И Серега вместе со всеми тоже напрягал связки, спорил и кричал, предлагая один вариант за другим. Тарасик глядел на них озадаченно, но видно было, что ему приятно столь бурное участие в его судьбе. И как у Лидочки, на щеках у юного поэта тоже цвел стеснительный румянец. Да и все они были в этот вечер румяные — от близкого костра, от вкуснейшей каши, от пережитых впечатлений. Попеременно Паша с Володей затевали склонять летунов, припоминая допущенные за
Под занавес Серега преисполнился таких теплых чувств к окружающим, что на полном серьезе предложил Тарасику сочинить музыку на его стихи.
— Вот это дело! — порадовался Паша. — Песни — дело более хлебное, чем стихи. Вдвоем и посочиняете в клубе. Аппарат, чую, чинить вам не один вечер. Так что успеете спеться…
Обратно ехали на Стасиковых «Жигулях», — на заднем сидении Серега, здоровенный рюкзак и Тарас Кареев. Впереди — Лидочка и Стас. Все устали, но дорога все равно получилась волшебной. Потому что на правах друзей (или братьев?) Лидочка позволяла то одному до другому поиграть своей чудной косой. Конечно, они дурачились, но что-то в этом таилось особенное — почти интимное. То есть так оно, верно, и было. Сегодняшним вечером, несмотря на Тарасикову Анжелку, несмотря на Серегину Еву, оба они немножко были влюблены в Лидочку. В зеркальце заднего вида Стас, конечно, наблюдал за всеми их мальчишечьими заигрываниями, но не ворчал и не ругался. Похоже, в собственной неотразимости этот шкафоид был уверен на все сто.
Сначала подбросили домой Кареева, потом высадили у подъезда Сергея. Поднимаясь по лестнице на родной этаж, Серега пусть с оглядкой, но оглаживал ладонями стены и неведомо кому говорил «спасибо». Еще одно чудачество — как следствие небывалого дня. Потому что огромная и всесильная планета впервые спасовала, выпустив мальчугана из своих гравитационных объятий. А может, намеренно выпустила, позволив в полной мере прочувствовать различие двух стихий, лишний раз напомнив, что цари природы — они только на словах, уступая по множеству позиций тем же пташкам-букашкам, летучим мышам и белкам-летягам. Единственное, о чем стоило по-настоящему сожалеть, что в этот день с ним не было его друзей, не было Евы. А еще, Серега не сомневался, сегодняшней его победой гордился бы папка. Его сильный и любящий папка, которого давно уже не было, но который, возможно, как раз и помог им сегодня не свернуть шею.
Глава 4
Английскому ребят обучали в трех разноуровневых группах. В первой обретались, разумеется, сливки класса — все тот же Сэм, Анжелка, Тарасик и прочие вундерпупсы. Вторую группу именовали кефирной, хотя с такой ролью многие были не согласны, и на различных олимпиадах вторая группа нередко шла вровень с первой. Зато насчет третьей двух мнений не существовало. В нее сливали и сбрасывали весь балласт. И Краб, и Гоша с Шамой — короче, вся троечно-двоечная братия оседала в ней, как грязь на донышке стакана. То самое, что именуется отстоем. Учителя в третьей группе тоже менялись, как в детском калейдоскопе. Никто долго не задерживался. Тех же самоубийц-практикантов третья группа прожевывала и выплевывал в пару занятий. Наверное, специально для такого контингента Аврора и нашла однажды Соболиху.
То есть звали молодую, раскрашенную и разряженную в пух и прах училку Виола Игнатьевна, но, конечно, такого упаднического обращения никто себе не позволял. Поначалу Виолу Игнатьевну пробовали звать Гнатьевной, но как-то не привилось. На сладкозвучную Виолу училка тоже не тянула — вот и родилось более точное и звучное: Соболиха. Увы, Виола Игнатьевна обожала соболей и, едва дожидаясь первых холодов, тут же напяливала на себя соболиный берет и соболиную шубку. Даже варежки у нее были особые — на том же соболином меху. Антон как-то подсчитал и прикинул — получалось, что носит на себе учительница целую стайку зверюшек — десятка два, а то и три с половиной убиенных экземпляров.