Отроку благочестие блюсти...Как наставляли дворянских детей

Бокова Вера Михайловна

Во второй трети XIX века старинный способ освоения грамоты почти повсеместно был вытеснен новым, звуковым, тем, что мы используем и доныне, но кое-кто из тех, кто учился в старину, даже жалел о происшедшей перемене. „Старинное название букв, ныне всеми забытое, — писал Я. П. Полонский, — может быть, имело в себе некоторую силу действовать на воображение. Сужу по себе… Для меня, шестилетнего ребенка, каждая буква была чем-то живым, выхваченным из жизни. Стоять „Фертом“ (ф) значило стоять подбоченившись. Поставить на странице большой „Хер“ (х) значило ее

похерить. Чтобы был „Покой“ (п), надо сверху накрыться, а иногда „Покой“ казался мне чем-то вроде ворот или дверки с перекладинкой на верху, тогда как „Наш“ (н) был перегорожен на самой серединке, чтобы к нашим никто пройти не мог. Современная звуковая метода тем хороша, что действует на ум, каждое слово разлагает на гласные и согласные и указывает на их разницу в произношении. А, б, в, г… гораздо проще и, так сказать, рациональнее, чем Аз, Буки, Веди… но современная метода уже не одною лишнею поговоркой не уснастит русской народной речи. „Это еще Буки“, „Он Мыслете пишет“, „Ижица — розга близится“ и т. д.“.

Обучение грамоте для дворянского ребенка было важным этапом. Собственно, в XVIII веке на этом образование для большинства детей, особенно девочек, вообще заканчивалось. Как свидетельствовал М. А. Дмитриев, в те времена „учились читать и писать; в ученьи ограничивались этим. Но и то еще одни люди богатые и избранные. Бедные дворяне ничему не учились; привыкали только к хозяйству. Барыни и девицы были почти все безграмотные…“. А Я. П. Полонский писал: „Бабушка моя получила свое воспитание, надо полагать, в конце царствования Елизаветы, то есть выучилась только читать и писать… Почерк у нее был старинный, крупный и наполовину славянскими буквами“.

Но даже если образование продолжалось, к русскому языку во многих случаях дети уже не возвращались — занимались французским языком и другими предметами. Результатом было часто встречавшееся, особенно у дам, написание слов „как слышится“ и полное отсутствие знаков препинания. Вот, к примеру, образчики таких писем, авторами которых были весьма родовитые дамы, чье знание родного языка не вышло за рамки начальных уроков грамоты: „Варенка посылаит ктебе Николушка амиот сварить пришлю повара спаваренным которой едит киев там засвидетелствуй писмо мое“ (Е. Н. Давыдова — брату, графу А. Н. Самойлову). „Как ты думаиш где лутчи в Питер или в Москву. И есть резон. Первая расъсеиннее и сестре штонибуть придаставить кудоволствию да и мамзель паискать палутчи вот май виды“ (Е. А. Языкова — сыну, поэту Н. М. Языкову).

VIII.Чему еще учиться?

Чему учиться дальше, после того как освоена грамота, долгое время зависело от обстоятельств. Никакого единомыслия в этом вопросе поначалу не было. И хотя перед русскими дворянами имелись определенные европейские образцы, дело во многом тормозилось как отсутствием серьезных мотиваций к получению полноценного образования, так и отсутствием квалифицированных учителей, нормальных учебных заведений, да и просто образованных людей, способных передать ребенку что-нибудь из своих знаний. В итоге в каждой семье детей учили по-своему: главное — какого учителя или наставника удавалось раздобыть.

Впрочем, Россия в этом отношении вряд ли была исключением. Известно, что в Англии еще в первых десятилетиях XVIII века имели успех такие "общеобразовательные" заведения, в которых обещали учить молодых людей языкам: греческому, латинскому, еврейскому, французскому и испанскому, — коническим сечениям, геральдике, искусству наводить японский лак, фортификации, бухгалтерии и игре на торбане. (Об этом говорится в "Истории Англии" известного британского историка М. Маколея.)

Практически во всех русских

мемуарах XVIII века описан тот достаточно причудливый путь, которым шел юный дворянин к получению образования.

Достаточно типична история обучения Матвея Артамоновича Муравьева (деда известных декабристов Муравьевых-Апостолов), появившегося на свет в 1711 году и даже "удостоившегося чести быть носимым на руках" самим царем-преобразователем, однажды гостившим в их доме. Почти одновременно с русской грамотой он стал учиться по-немецки у пленного шведского офицера. Это было во времена Северной войны, а жили Муравьевы в Кронштадте, где такого рода наставники имелись в изобилии. Потом пленных вернули домой, учитель Муравьева уехал, и язык так и остался недоученным.

Какое-то время спустя подвернулся "штурманский ученик Рославлев", и Матвей Артамонович вместе с братьями был отдан к нему в обучение математике. "Мы начали учиться, — вспоминал он, — то не может быть никому вероятно, что… выучили в три месяца арифметику, геометрию, штир-геометрию, план-геометрию, тригонометрию, плоскую навигацию и часть меркаторской исверики". Было Муравьеву в то время лет одиннадцать.

Потом столь блистательно возобновленное учение снова прекратилось: детей по семейным обстоятельствам отправили в деревню и "наука у нас почти вся <была> забыта", — вспоминал Муравьев.

Завершил он свое учение года через полтора-два, вновь вернувшись в Кронштадт. "У меня ж охота была к наукам, хотелось очень мне зачатое учение окончить, — рассказывал Матвей Артамонович. — Ходил в Штурманскую школу, которую тогда обучал штурман Бурлак (он был опробован государем (Петром I), когда изволил ходить в Низовой корпус), тогда я болше понял. И как исполнилось <мне> пятнадцать лет, по записке ж нас в службу <потребовали>… Брат пожелал в полк к деду, а я в школу Инженерную. Но как я довольно уже знал математики, то время не прошло двух месяцев, <как> представлен был в контору инженерную. Тогда командующим был Любрас, который свидетельствовал сам меня и по свидетельству пожаловал кондуктором в первой класс, и присвоил меня в свою команду". Вот так закончилось образование пятнадцатилетнего Матвея, и он начал служить, служил военным инженером, строил впоследствии вполне успешно крепости и каналы, снимал планы и опытным путем постигал то, что недобрал образованием.

Известный агроном А. Т. Болотов сперва учился писать у писаря, потом — арифметике и немецкому у офицера-немца, выучившись читать и писать, но не говорить, дальше поступил в пансион, где проучился недолго, но, как впоследствии писал, "в сем-то месте и в сие-то время впечатлелись в меня первейшие склонности к наукам, искусствам и художествам, продолжавшиеся потом во всю мою жизнь".

Князь И. М. Долгорукий вспоминал: "Я учился немецкому языку, учился два года и слова не затвердил; славный Mat'ecin учил меня фехтованию — и я принялся за ремесло рубаки прекрасно; Missoly и Grang'e выправляли мне ноги — и я плясал изрядно; старый артиллерийский сержант занимал меня математическими упражнениями, но — грешный человек — дошел до дележа и в пень стал у дробей". Кроме этого шестнадцатилетний Долгорукий учился еще музыке, рисованию, верховой езде и барабанному бою — и, как уверял, преуспел лишь в последнем.

Во второй половине столетия ситуация изменилась не сильно. При том, что и учителей, и учебных пансионов прибавилось, а представление о том, какие именно науки необходимы дворянскому недорослю, несколько конкретизировалось, в целом образование продолжало оставаться обрывочным и бессистемным.

Характерна для этого времени история Льва Николаевича Энгельгардта. Он появился на свет в 1766 году. После обучения чтению по-русски нашли учителя, "отставного поручика Петра Михайловича Брауншвейга, учить меня писать по-русски, первым четырем правилам арифметики и по-немецки". Одновременно отыскался и учитель французского языка, к которому ученик сам ходил на дом.