Отрывки из истории будущего
Шрифт:
Благодаря совершенно исключительному обстоятельству, народы после этого колоссального кровопролития испытывали не оцепенение от истощения, а спокойствие от сознания выросшей мощи. Объясняется это следующим образом. Приблизительно в течение столетия комиссии, производившие освидетельствование новобранцев, порвав со слепой рутиной прошлого, заботливо отбирали и освобождали от военной службы, сделавшейся совершенно автоматической, наиболее крепких и хорошо сложенных молодых людей; под знамена же посыпали всех хилых и слабых, сил которых было вполне достаточно для выполнения упростившейся до последней возможности роли солдата и даже офицера низшего ранга. Это был разумный подбор, и историк не выполнил бы своего долга, если бы не похвалил с признательностью это нововведение, благодаря которому постепенно сформировалась несравненная красота теперешнего человечества. В самом деле, рассматривая теперь в витринах наших антикварных музеев эти странные коллекции карикатур, которые наши предки называли фотографическими альбомами, можно отметить, как громаден прогресс, сделанный человеческой внешностью, если только правда, что мы происходим от этих уродов и гомункулов, как это утверждает предание (заслуживающее во всяком случае доверия). К этой эпохе относится открытие последних микробов, еще не исследованных неопастеровской школой. Когда сделалась известной причина всех болезней, тогда уже недолго пришлось искать средств для их излечения; начиная с этого времени, чахоточные, ревматики и больные вообще сделались таким же редким явлением, каким когда-то были близнецы и честные виноторговцы; именно в эту эпоху исчез смешной обычай предлагать вопросы о здоровье, которыми были переполнены разговоры наших предков: «Как вы поживаете?.. Как ваше здоровье?». Только близорукость продолжала медленно прогрессировать
Вместе с политическим единством, которое уничтожило враждебные отношения между народами, было достигнуто лингвистическое единство, которое быстро сгладило всякое различие между ними. Уже начиная с XX века, среди ученых всего мира потребность в таком общем и едином языке, каким была средневековая латынь, стала настолько сильно чувствоваться, что они решили пользоваться во всех своих сочинениях международным наречием. После долгого соперничества между английским и испанским языками, со времени разгрома английской империи и завоевания Константинополя эллино-русской империей окончательно установился греческий язык. Мало-помалу или, скорее, с быстротой, свойственной вообще прогрессу нового времени, пользование греческим языком, переходя от одного слоя общества к другому, распространилось до самых низших общественных классов и, начиная с середины XXII века, не было ни одного ребенка, от Луары до Амура, который бы не умел легко объясняться на языке Демосфена. Там и сям, в немногих деревнях, затерявшихся в горных ущельях, упорно продолжали, несмотря на запрещение преподавателей, коверкать прежние языки, которые когда-то назывались французским, немецким и итальянским, но было бы очень смешно услышать эту тарабарщину в больших городах.
Все современные документы согласно свидетельствуют о быстроте, глубине и всеобщности изменений, которые произошли вследствие этого объединения языка в нравах, в идеях, в потребностях, во всех формах социальной жизни, нивелированной от одного полюса до другого. Как будто до этого времени поток цивилизации был сдерживаем, и только с этих пор, когда были прорваны все плотины, он в первый раз вольно разлился по земному шару. Малейшее вновь открытое усовершенствование в области промышленности доставляло изобретателю не миллионы, а миллиарды, потому что теперь уже ничто не останавливало лучеобразного распространения идейной волны, где бы она ни родилась. По той же самой причине издание каждой книги, как бы мало она ни соответствовала вкусу публики, и представление пьесы, как бы мало ей ни аплодировали, считались не сотнями, а тысячами. Соперничество авторов усилилось до крайней степени. Кроме того, для их вдохновения открывался широкий простор, потому что первым последствием наводнения разлившегося по всему миру неоэллинизма было исчезновение навсегда всей сделавшейся непонятной мнимой литературы наших грубых предков, вплоть до заглавий тех произведений, которые считались классическими шедеврами, вместе с варварскими именами забытых теперь Шекспира, Гете и Гюго, неуклюжие стихи которых с таким трудом разбирают наши ученые. Грабить у этих писателей, чтение которых было доступно лишь очень немногим, значило оказывать им услугу и слишком много чести. Это делалось без церемонии, и успех смелых подделок, выдаваемых за оригинальные творения, был огромен. Источник для такого рода эксплуатации был богат, неисчерпаем. К несчастью для новых писателей, поэты древности, умершие много веков тому назад, Гомер, Софокл и Еврипид, вновь возродились к жизни во сто раз более цветущими, чем в эпоху Перикла, и эта неожиданная конкуренция особенно затрудняла новоявленных поэтов. В самом деле, сколько оригинальные гении ни сочиняли рассчитанных на сенсацию новинок, таких, как Athalias Hermanias, Macbethes, публика часто пренебрегала ими, чтобы бежать на представление «Царя Эдипа» или «Птиц». Даже «Nanais», во всяком случае очень сильная вещь, написанная романистом-новатором, совершенно не имела успеха наряду с тем неистовым восторгом, который был вызван популярным изданием «Одиссеи». Уши всех были пресыщены классическим, романтическим и другими видами александрийского стиха и утомлены детскими играми цезуры и рифмы, то играющих в качели, понижаясь и повышаясь, то играющих в прятки и исчезающих, чтобы заставлять себя искать; неудивительно потому, что им доставляли невыразимое наслаждение красивый, свободный и богатый гекзаметр Гомера, строфа Сафо и ямб Софокла, так много повредившие музыке некого Вагнера. В общем, музыка отошла на задний план в иерархии изящных искусств, а взамен этого, филологическое обновление человеческого духа вызвало неожиданный расцвет литературы, который позволил поэзии занять ее законное, т. е. первое место. В самом деле, поэзия процветает всегда, когда обновляется язык и в особенности, когда он совершенно изменяется, благодаря чему создается удовольствие выражать на новый лад вечные банальности. Искусство не было простым времяпрепровождением избранных. Народ принимал в нем горячее участие. Это понятно, так как теперь у народа было время для чтения и для наслаждения произведениями искусства. Передача силы на расстояние посредством электричества и во множестве других видов, например, в виде воздуха, сгущенного в легко перевозимых бутылках, свели на ничто ручную работу. Водопады, ветер, болота были привлечены на службу человека, как это в отдаленные времена было с паром, только в бесконечно меньшей мере. Разумно распределенная и утилизированная усовершенствованными машинами, настолько же простыми, насколько и остроумными, эта огромная даровая энергия природы давно сделала излишними всю домашнюю прислугу и большую часть рабочих. Оставшиеся еще рабочие-добровольцы проводили не более трех часов в международных мастерских, в грандиозных фаланстерах, где, увеличенная в десять, во сто раз, производительная мощь человеческого труда превзошла все надежды их основателей.
Это не значит, что социальный вопрос был таким образом разрешен. Правда, теперь уже не было нищеты, и потому не было борьбы из-за богатства и зажиточности, которыми все пользовались и которых почти уже никто не ценил; не было также и уродства, и потому почти не ценили и не завидовали любви, которая, благодаря чрезвычайному изобилию прекрасных женщин и красивых мужчин, сделалась такой общей и такой доступной, — по крайней мере по-видимому; но покинув, таким образом, два прежних великих пути, человеческая страсть целиком устремилась на то поле, которое одно осталось открытым и которое увеличивалось с каждым днем по мере прогресса социалистической централизации: на завоевание политической власти. Крайнее честолюбие, сразу усиленное всеми слившимися в нем вожделениями — и корыстолюбием, и сладострастием, и завистливой алчностью, и алчной завистью предыдущих веков, достигло тогда ужасающих размеров. Все теперь наперерыв старались завладеть этим высшим благом — государством, все старались при помощи всемогущества и всеведения всемирного государства осуществить свою личную программу или свою заветную мечту. Результатом всего этого, вопреки предсказаниям, вовсе не была обширная демократическая республика. Такое накопление честолюбия неминуемо должно было воздвигнуть новый трон, самый высокий, самый сильный и самый блестящий из всех, которые когда-либо существовали. Кроме того, так как народонаселение единственного теперь государства считалось миллиардами, то всеобщая подача голосов стала неосуществимой, призрачной. Во избежание серьезных неудобств слишком многолюдных совещательных собраний, необходимо было настолько увеличить избирательные округи, чтобы каждый депутат представлял, по крайней мере, 10 000 000 избирателей. Это вполне естественно, если принять во внимание, что тогда впервые была осуществлена, на первый взгляд такая простая, идея распространения права голоса на женщин и детей, вотивировавших, само собой разумеется, через своих отцов или через своих законных или незаконных мужей. Между прочим, эта полезная и необходимая с точки зрения как здравого смысла, так и логики реформа, вытекавшая одновременно из принципа национального суверенитета и из требования социальной устойчивости, едва не провалилась, как это ни маловероятно, благодаря коалиции избирателей-холостяков.
Предание гласит, что проект закона относительно этого необходимого расширения круга лиц, участвующих в голосовании, был бы неминуемо отвергнут, если бы собрание не было выведено из себя состоявшимся незадолго перед тем выбором одного миллиардера, заподозренного в цезарских стремлениях. Собрание думало повредить популярности честолюбца поспешным принятием этого проекта, рассчитывая, что отцы и мужья, оскорбленные или встревоженные любезностями нового Цезаря, приложат всю свою энергию, чтобы помешать его триумфу. Но это ожидание, по-видимому, не сбылось. Впрочем, соответствует действительности или нет эта легенда, — несомненно, что вследствие расширения выборных округов, в связи с отменой выборных привилегий, избрание депутата было настоящим коронованием и опьяняло избранного сознанием его величия. Восстановленный таким образом феодализм неминуемо должен был привести к восстановлению монархии. Некоторое время, согласно предсказанию одного древнего философа, эта космическая корона была уделом ученых, но они не сохранили ее за собой. Наука, сделавшаяся, благодаря бесчисленным школам, достоянием народа, стала настолько же всем доступной, как прелестная женщина или элегантная мебель; усовершенствованная и до крайности упрощенная, законченная в своих неизменных основных чертах, в своих раз навсегда установленных и заполненных фактами рамках, идущая вперед лишь незаметными шагами, она в общем занимала в человеческом мозгу так же мало места, как некогда катехизис, который она собою заместила. Большая часть интеллектуальной силы тратилась теперь на другие предметы, — такие, как слава и престиж. Научные корпорации, славные своей древностью, увы! стали приобретать до некоторой степени смешной оттенок, почти всегда вызывавший улыбку и воспоминание о синодах бонз, таких, какими их изображают очень старые рисунки.
Нет ничего удивительного, что за этой первой династией императоров-физиков и геометров, простодушных подражателей Антонинов, вскоре последовала династия артистов, изменивших искусству и научившихся владеть скипетром так же, как некогда смычком, резцом или кистью. Самым знаменитым из всех был архитектор, человек с богатым, хорошо дисциплинированным и соединенным с несравненней энергией воображением. Между другими гигантскими проектами он задумал снести свою столицу Константинополь, чтобы вновь воздвигнуть ее на месте древнего Вавилона, разрушенного три тысячи лет тому назад. Идея поистине блестящая. В этой, не имевшей себе подобной долине Халдеи, по которой протекал свой Нил, лежал свой Египет, еще более плодородный и более красивый, — представлявший собой бесконечную горизонтальную равнину, которую нужно было приобщить и призвать к жизни, покрыть многочисленными смелыми постройками, густым и деятельным населением, отливающими золотом под всегда голубым небом нивами, лучеобразной сетью железных дорог от столицы Навуходоносора до крайних пределов Европы, Африки, Азии через Гималаи, Кавказ и Сахару. Все это было сделано в несколько лет. Сконцентрированной и передаваемой путем электричества энергии, вырабатываемой сотней абиссинских водопадов и бесчисленным множеством циклонов, было с лишком достаточно для доставки с гор Армении камней, леса и железа, необходимых для этих сооружений. Однажды праздничный поезд, составленный из огромного числа вагонов, проходивший поблизости от кабеля в момент наибольшего накопления в нем электрической энергии, был вмиг взорван на воздух и превращен в прах. Сам Вавилон, — некогда кичливая столица распутства с ее жалким великолепием необожженных и раскрашенных кирпичей — был заново отстроен из мрамора и гранита, к вящему унижению Набополассара и Балтазара, Кира и Александра… Бесполезно прибавлять, что в почвенных наслоениях на месте этого города археологи сделали неоценимые открытия вавилонских и ассирийских древностей. Увлечение ассириологией зашло так далеко, что все мастерские скульпторов, дворцы и даже гербы государей были украшены крылатыми быками с человеческими головами, как некогда музеи были полны крылатых купидонов и херувимов. Даже некоторые руководства для элементарных школ были отпечатаны клинописью, для поднятия их авторитета в глазах детей.
Так как страсть к постройкам, к несчастью, вызвала седьмое, восьмое и девятое банкротства государства и несколько последовательных выпусков бумажных денег, то все были рады, когда после этого блестящего царствования корона перешла к философу-финансисту. Едва приведя финансы в порядок, он принялся постепенно осуществлять в большом масштабе свой чрезвычайно оригинальный правительственный идеал. Вскоре после его вступления на престол обнаружилось, что все вновь избранные придворные дамы, правда, очень образованные, но совсем не умные, прежде всего блистали отсутствием красоты, что придворные ливреи были серого и темного цвета, что придворные балы, воспроизводимые при помощи кинематографа в миллионах экземпляров, представляли собой коллекцию самых честных и в то же время самых заурядных лиц и наименее привлекательных фигур, что кандидаты, недавно назначенные после предварительной присылки их портретов на высшие посты империи, выдавались главным образом их вульгарным видом; что, наконец, бега и публичные празднества, день которых определялся заранее на основании секретных депеш о начале американского циклона, из десяти случаев в девяти приходились на дни густого тумана или проливного дождя, при котором все покрывалось бесчисленными непромокаемыми плащами и зонтами.
Выбор, который делался этим государем относительно проектов, так же, как и относительно людей, был всегда один и тот же: наиболее полезный и наилучший из самых безобразных. Все труды правительства были запечатлены невыносимой одноцветностью, подавляющей монотонностью и тошнотворной пошлостью. Над этим смеялись, этим возмущались, на это негодовали и в конце концов к этому привыкли. В результате через некоторое время среди артистов и литераторов, изменивших своему призванию и искавших прекрасного вне своей сферы, не было таких, которые не отказались бы от домогательства почестей и не вернулись бы к поэзии, скульптуре или живописи. Именно с этих пор вошел в поговорку афоризм, что превосходство государственных людей есть не что иное, как посредственность, возведенная на степень наивысшей власти.
Таково то большое благодеяние, которым народ был обязан этому выдающемуся императору. Высокая идея его царствования выяснилась благодаря посмертному изданию его мемуаров. Из этого сочинения остался только следующий фрагмент, который заставляет сожалеть о потере остального: «Кто настоящий основатель социологии? Огюст Конт? Нет, Менений Агриппа. Этот великий человек понял, что правительство — желудок, а не голова социального тела. В самом деле, желудок тем и хорош, что он приносит добро, несмотря на свое безобразие, и полезен, несмотря на свой отталкивающий вид, потому что, если бы этот необходимый орган был привлекателен, то можно было бы опасаться, что к нему стали бы прикасаться, и природа не приложила бы столько стараний, чтобы скрывать и защищать его. Какой рассудительный человек станет чваниться, что у него изящный пищеварительный аппарат, красивая печень, элегантные легкие? Такая претензия была бы столь же смешной, как мания совершать великие и красивые политические акты. Нужно все делать солидно, хотя и не блестяще. Мои бедные предшественники…» Здесь следует пробел. Немного далее читаем: «Лучшее правительство то, которое стремится быть настолько буржуазным, корректным, беспартийным и бесстрастным, чтобы все относились к нему без симпатии и без антипатии». Таков был этот преемник Семирамиды. На месте висячих садов он приказал воздвигнуть на государственный счет в середине общественного сада, засаженного цветной капустой и тем сортом лавровых деревьев, листья которых употребляются для соуса, сделанную из алюминия статую Луи-Филиппа. Вселенная отдыхала. Конечно, она немного скучала, но зато никогда еще в ней не царил такой полный покой, никогда не было такого почти дарового изобилия всех благ, такого пышного расцвета (или, вернее, выставки) поэзии и искусства. Как раз в это время стала распространяться между испуганными народами чрезвычайная и совсем небывалая тревога, серьезным поводом для которой послужили астрономические наблюдения, сделанные на Вавилонской башне, выстроенной по образцу Эйфелевой башни, но только в гораздо большем масштабе.
II. Катастрофа
Уже несколько раз солнце обнаруживало признаки угасания. С каждым годом его пятна умножались и увеличивались: его теплота заметно уменьшалась. Все терялись в догадках. Недоставало ли ему горючего материала? Вступило ли оно, совершая свой путь через мировые пространства, в исключительно холодную область? Никто не знал. Как бы то ни было, это мало беспокоило народ, как вообще все то, что происходит не внезапно, а постепенно. Солнечная анемия, благодаря которой, кстати сказать, несколько оживилась заброшенная было астрономия, сделалась исключительной темой многочисленных, довольно занимательных, журнальных статей. В общем, ученые в их хорошо отапливаемых кабинетах предпочитали не верить в понижение температуры и, несмотря на ясные указания термометров, продолжали повторять, что закон медленной эволюции и сохранения энергии, комбинированный с классической гипотезой туманностей, не позволяет допустить настолько быстрого охлаждения солнечной массы, чтобы его можно было заметить в короткий промежуток одного века, а тем более одного пятилетия или года. Были, правда, протестанты с еретическим и пессимистическим темпераментом, которые указывали, что в различные эпохи, если верить астрономам далекого прошлого, некоторые звезды постепенно потухали на небе или из самых ярких в течение едва одного года делались совсем тусклыми. Они выводили отсюда, что случай с нашим солнцем совсем не был исключительным, что теория медленной эволюции, быть может, не везде приложима, и что иногда, как это отваживался утверждать в легендарные времена один ясновидящий старик-мистик по имени Кювье, на небе разыгрывались настоящие революции, такие же, как и на земле, но ортодоксальная наука с ожесточением боролась против этих смелых предположений.