Отсрочка
Шрифт:
Милан стукнул кулаком по столу:
– Сто чертей! И еще просить о помощи!
Он протянул руки, огромные и узловатые, в коричневых пятнах и шрамах – вплоть до того несчастного случая он был лесорубом. Милан смотрел на руки, растопырив пальцы. Он сказал:
– Они могут заявиться. По двое, по трое. Ну ничего, посмеемся минут пять, и все.
– Они будут появляться человек по шестьсот, – сказала Анна.
Милан опустил голову, он почувствовал себя одиноким.
– Послушай! – сказала Анна.
Милан прислушался: теперь шум доносился более отчетливо, должно быть,
– Что ты делаешь? – спросила Анна.
Милан склонился над ящиком, прерывисто дыша. Склонившись еще ниже, он, не отвечая, выругался.
– Не надо, – сказала она.
– Что?
– Не надо. Дай его мне.
Он обернулся: Анна встала, она опиралась на стул, у нее был вид праведницы. Милан подумал о ее животе; он протянул ей револьвер.
– Хорошо, – сказал он. – Я позвоню в Присекнице.
Он спустился на первый этаж в школьный зал, открыл окна, потом снял трубку.
– Соедините с префектурой в Присекнице. Алло?
Его правое ухо слышало сухое прерывистое потрескивание. А левое – их. Одетта смущенно засмеялась. «Никогда точно не знала, где эта самая Чехословакия», – сказала она, погружая пальцы в песок. Через некоторое время раздался щелчок:
– Да? – произнес голос.
Милан подумал: «Я прошу помощи!» Он изо всех сил стиснул трубку.
– Говорит Правниц, – сказал он, – я учитель. Нас двадцать чехов и еще три немецких демократа, они прячутся в погребе, остальные в Генлейне; их окружили пятьдесят членов Свободного корпуса, которые вчера вечером перешли границу, они согнали их на площадь. Мэр с ними.
Наступило молчание, потом голос нагло произнес:
– Bitte! Deutsch sprechen [1] .
– Schweinеkopf! [2] – крикнул Милан.
Милан повесил трубку и, хромая, поднялся по лестнице. У него болела нога. Он вошел в комнату и сел.
1
Пожалуйста, говорите по-немецки (нем.).
2
Свинячья морда! (нем.)
– Они уже там, – сказал он.
Анна подошла к нему и положила руки ему на плечи:
– Любовь моя.
– Мерзавцы! – прорычал Милан. – Они все понимали, они смеялись на том конце провода.
Он привлек ее, поставив меж колен. Ее огромный живот касался его живота.
– Теперь мы совсем одни, – сказал он.
– Не могу в это поверить.
Он медленно поднял голову и посмотрел на нее снизу вверх: она была серьезная и прилежная в деле, но у нее, как и у всех женщин, было все то же в крови: ей всегда нужно было кому-то доверять.
– Вот они! – сказала Анна.
Голоса слышались совсем близко: должно быть, они уже были на главной улице. Издалека радостные клики толпы походили на крики ужаса.
– Дверь
– Да, – сказал Милан. – Но они могут влезть в окна или обойти дом через сад.
– Если они поднимутся сюда… – сказала Анна.
– Тебе не нужно бояться. Они могут все разметать, я не пошевелю и пальцем.
Вдруг он почувствовал теплые губы Анны на своей щеке.
– Любовь моя, я знаю, что ты это сделаешь ради меня.
– Не ради тебя. Ты – это я. Это ради малыша.
Они вздрогнули: в дверь позвонили.
– Не подходи к окну! – крикнула Анна.
Он встал и направился к окну. Егершмитты открыли все ставни; над их дверью висел нацистский флаг. Нагнувшись, он увидел крошечную тень.
– Спускаюсь! – крикнул он.
Он пересек комнату.
– Это Марика, – сказал он.
Он спустился по лестнице и пошел открывать. Грохот петард, крики, музыка над крышами: праздничный день. Он посмотрел на пустынную улицу, и сердце его сжалось.
– Зачем ты пришла сюда? – спросил он. – Уроков не будет.
– Меня послала мама, – сказала Марика. Она держала корзиночку, в ней были яблоки и бутерброды с маргарином.
– Твоя мать с ума сошла. Сейчас же возвращайся домой.
– Она просит, чтобы вы меня не отсылали.
Марика протянула вчетверо сложенный листок. Он развернул его и прочел: «Отец и Георг совсем потеряли голову. Прошу вас оставить Марику до вечера у себя».
– Где твой отец? – спросил Милан.
– Они с Георгом стали за дверью. У них топоры и ружья. – Она серьезно добавила: – Мама провела меня через двор, она говорит, что с вами мне будет лучше, потому что вы человек благоразумный.
– Да, – сказал Милан. – Это верно. Я человек благоразумный. Заходи.
Семнадцать тридцать в Берлине, шестнадцать тридцать в Париже. Легкая растерянность на севере Шотландии. Господин фон Дернберг появился на лестнице «Гранд-отеля», журналисты окружили его, Пьерриль спросил: «Он выйдет?» Господин фон Дернберг держал в правой руке бумагу, он поднял левую руку и сказал: «Еще не решено, встретится ли сегодня вечером господин Чемберлен с фюрером».
– Это здесь, – проговорила Зезетта. – Здесь я продавала цветы с маленькой зеленой тележки.
– Я знаю, ты старалась, – сказал Морис.
Он послушно смотрел на тротуар и мостовую, они ведь для этого сюда и пришли. Но все это ни о чем ему не говорило. Зезетта выпустила его руку и тихо смеялась, глядя на пробегающие машины. Морис спросил:
– Ты сидела на стуле?
– Иногда. На складном, – ответила Зезетта.
– Наверно, нелегко было.
– Весной тут славно, – сказала Зезетта.
Она говорила с ним вполголоса, не оборачиваясь, как говорят в комнате больного; уже некоторое время она манерно двигала плечами и спиной, выглядела она ненатурально. Морис томился скукой; у витрины было по меньшей мере двадцать человек, он подошел и стал смотреть поверх их голов. Возбужденная Зезетта осталась на краю тротуара; вскоре она присоединилась к нему и взяла за руку… На граненой стеклянной пластинке было два куска красной кожи с красным украшением вокруг, похожим на пуховку для пудры. Морис засмеялся.