Отступники Старого мира
Шрифт:
— Вы мне тут рассказали несколько историй об этих недавних событиях. О том, как рабочие стояли живой цепью, не пуская солдат, и всё такое. Так и почему никто не начал стрелять? Более того, они ещё и пошли на переговоры.
Катан немного подумал и ответил:
— Я в этом всём не очень хорошо разбираюсь, но пару отличий сразу могу назвать. Во-первых, вся эта история с Антартой была изначально международной. А во-вторых, это был образцово-показательный проект, прежде всего, для Лакчами. После Патейской войны они вообще почему-то стали сильно волноваться по поводу того, что о них думает окружающий мир.
— Ну
— Ну собственно в этом всё и дело. На мелайские колонии всем плевать. А мечта о светлом будущем, какой вся эта история с Антартой стала, не могла закончиться кровавой баней. Плюс не стоит забывать о том, что в колониях Норвальд и Лакчами стреляют вовсе не в собственных граждан. Да и здесь никогда не было такого уж большого военного контингента. Лакчами прислали подкрепление, когда каша уже заварилось, да вот только оно не смогло высадиться. Единственный порт рабочие блокировали.
Катан замолчал. Снег продолжал врезаться в лобовое стекло. Я вертел дворниками изо всех сил, чтобы успевать стирать его. Нельзя было потерять ориентиры из виду. Мы смотрели в эту почти непроглядную белизну, пока Катан вдруг не сказал:
— Ну и насчёт «международности»… Антарта же никогда не была колонией.
— Что вы имеете в виду?
— Ну там существовал какой-то договор между странами, что никто не будет иметь права провозгласить Антарту своей колонией. Ещё когда континент только открыли. Я тонкостей не знаю, но такова суть. Колония — это что? Это территория другой страны, которая может делать на этой земле всё, что захочет. Это внутренние дела государства по сути. Но Антарта — не колония и не может ей быть.
— Это называется «не интересуюсь политикой»! — заметил Виктор и хотел вернуться к разговору. — Как же тогда мы?.. — начал было он, но остановился. Кажется, он и сам догадался.
— Создали здесь государство? — закончил за него Катан.
— Никто не может объявить Антарту своей колонией. Именно так это звучало?
— Верно. И мы — не колония.
— А ваш Менаги — не промах! — со смехом заметил Лассон и добавил уже серьёзно, — Но всё же это не препятствие…
Закончить он не успел, потому что его перебил Катан:
— Подъезжаем.
Из снежной пелены впереди показались строения. Мы успели. Вместе с этой мыслью ко мне пришло облегчение. Буря уже начиналась, но мы добрались до места. Теперь можно было размять ноги и расслабиться, наблюдая за бушующей стихией через окно. В общем-то получалось, что мы совершили этот путь напрасно — никому в здравом уме не придёт в голову куда-то идти во время бури. Хотя это означало, что и отряд с «Января» прибудет в тюрьму позже, чем ожидалось. Так или иначе, в ближайшие несколько часов нам ничто не угрожало.
Пока я думал об этом, приближаясь к «Источнику», в кабине что-то стукнуло. Звук был похож на лязг металла, но мы не могли ничего зацепить, да и он был слишком резким для нашей скорости. Через несколько мгновений снова послышался удар, уже где-то у меня над головой.
— Поворачивай! — резко крикнул Катан.
— Что? — не понял я.
— Быстро, поворачивай! — повторил он. — Валим отсюда!
Ещё один еле слышный удар донёсся откуда-то снаружи. Мне вдруг бросилось в глаза отверстие на лобовом стекле. Их здесь было несколько, но этого конкретного я не помнил.
— Ты глухой что ли?! — заревел Катан, как медведь. — Они по нам стреляют!
У меня внутри всё замерло, но я всё равно резко переключил тягу на левом траке, разворачивая машину.
— Охереть просто! Они нас опередили! — продолжал рычать Катан.
Вездеходы не били рекорды скорости и поворачивались медленно. Когда я поставил машину боком к станции, щелчки стали доноситься по всему борту. Звякнуло стекло, и раздался какой-то незнакомый мне звук. Трудно его описать. Что-то среднее между тем, как гвоздь пробивает покрышку, и тем, как камень шлёпается в густую грязь. Мы ещё не завершили разворот, но я начал уводить машину от «Источника».
— Бляяядь… — протянул Катан как-то странно.
Я не обратил внимания, сосредоточившись на управлении. Потом краем глаза увидел, что Виктор наклонился к Катану.
— Ничего, нормально… — сказал начальник станции.
Я посмотрел на него. Катан разглядывал правый рукав куртки, по которому расползалось тёмное пятно.
— Нормально, — продолжал Катан странным голосом, — сейчас отойдём немного и перетянем.
Мы проехали несколько десятков метров, пока станция не скрылась за снегопадом, а стук не прекратился. Я остановил вездеход, а Катан открыл дверь непослушной рукой. Он хотел вылезти, но остановился. Как только Катан приподнял руку, он тут же застонал и прижал её к боку.
— Блядь, — снова выругался Катан, — ни хрена не нормально…
Его голос был каким-то булькающим, и начальник станции сразу же закашлялся.
— Что там? — спросил Лассон.
— Прошла, сука, навылет…
Я ничего не понимал. Виктор сдвинул дверку, которая закрывала зарешёченное окошко между кабиной и кузовом, и крикнул туда:
— Как там сзади? Все целы?
— Да! — ответил Ижу оттуда. — Чё это было?!
Виктор проигнорировал вопрос и попросил меня вылезти. Я выбрался наружу, а Лассон перелез через водительское сидение и выпрыгнул следом. Механик открыл кузов и вернулся с Галашем и Вайшей. Вместе они помогли выбраться Катану. Он еле держался на ногах. Они увели его в кузов, где он мог лечь. Я сидел в кабине один и ждал, пока они закончат. Сердце стучало барабаном, а руки тряслись. Я смотрел на кровавые следы на пассажирском сидении, и меня мутило. В окне справа было новое отверстие.
Через кузовное окошко доносились неразборчивые голоса, шорохи и стоны Катана. Я не знал, что происходит, но не находил в себе сил спросить. Кажется, это было сейчас не вовремя. Я смотрел вперёд на стремительно проносящийся снег и понимал, что видимость уже упала метров до тридцати. В таких условиях никуда нельзя было ехать.
Через несколько минут вернулся Лассон. Он забрался на пассажирское сидение, не придавая значения тому, что сел на кровавые пятна. Виктор повернулся ко мне и начал говорить. Мне казалось, что я впервые вижу этого человека. Он был совсем не похож на того, кем был всё это время. Его сосредоточенный взгляд был абсолютно беспристрастным. Глядя на Лассона, я чувствовал, что сейчас он констатирует непреложные факты, которые не то что не подлежат обсуждению, — абсурдно их обсуждать. Он говорил спокойным твёрдым голосом, каким, наверно, дают инструкции, обучая хирургов: