Отважный муж в минуты страха

Тараховский Святослав Э.

«Все, — сказал себе Саша, — я дома». Не было Ирана, Костромина и переломанных ног. Есть только дом, родимый дом. Отечество.

Он вспомнил о сюрпризах и о том, что, заранее заготовленные, они всегда бывают эффектней. Коробку с обещанным транзистором «Сони» сунул дорогому папе под пуховую подушку, верно рассчитав, что подарок неминуемо будет найден и вызовет крик восторга перед самым сном. Куда положить кофточку и бирюзовый гарнитур, купленные маме, долго не мог сообразить. В ванную, на полку шкафа, под вешалку? — варианты пробовались и браковались один за другим как не отвечающие главному замыслу: неожиданность, умиление, счастье. Наконец, понял,

что маму не следует отличать от отца, и лучшего места для сюрприза, чем под подушкой, ему не найти.

С дедом решил обойтись без сюрпризов, ни к чему были старику лишние стрессы. Коробку с японской катушкой для спиннинга, давней дедовой мечтой, Саша выставил в открытую, на стол, на самое видное место.

Покончив с подарками, глотнул воды из-под обычного московского водопроводного крана; вода показалась необыкновенно вкусной, освежила и придала новых сил, и тогда, наконец, он сделал то, о чем мечтал с первой минуты, что приближал как самую большую радость, но, сознательно мучая свой организм, оттягивал самую большую радость до последней возможной минуты.

— Я слушаю, — ответил ее голос.

— Привет, — сказал он.

Через двадцать минут он оказался у нее; и так счастливо все устроила судьба, что в тот день родители Светланы откочевали на дачу, и квартира осталась молодым и истосковавшимся.

— Ты, кажется, хромаешь? — спросила она.

— Вывих, — сказал он.

Оба были так счастливы, что первые простые отрывистые слова не сняли напряжения и неловкости, потребовался чай вдвоем.

— Ты поседел, — сказала Светлана.

— Там сильное солнце, — сказал Саша.

— Мне всегда нравились седые мужчины, — сказала она.

— Я старался угодить, — сказал Саша.

Золотые петухи. Расписные дулевские чашки.

Багровый чай остался недопитым. Извивы пара пружиной поднимались кверху и исчезали под лепниной сталинских потолков. Он ринулся на нее со всей долгонакопленной энергией и космическим желанием. И потерпел ужасную неудачу.

В суете и подлой дрожи он сделал еще одну попытку заставить восстать организм, но и она оказалась ничем не лучше первой.

— Я люблю тебя, — сказал он.

— Все будет хорошо, — сказала она.

Лицо Мехрибан вдруг ожило перед ним. Глаза, прикрытые веками, объятие, последний выдох-вскрик. Он забыл о ней, она сама напомнила о себе, и он понял, что персиянка никогда его не отпустит, потому что его любовь была отдана ей добровольно и искренне. В страхе сжав сердце, он мгновенно сообразил, что для него путь к освобождению заключен теперь в одной-единственной, опасной и рискованной возможности. Он мог бы сейчас поступить так, как в подобных ситуациях поступают тысячи обычных лживых мужчин, но он понял, что здесь, перед Светкой для него нынешнего, вернувшегося из Ирана хромого и седого Александра Сташевского, другого пути не существует.

— Светлана, — сказал он, — я был с другой женщиной. Если можешь, прости. Я хочу прожить с тобой всю жизнь.

Она вспыхнула, но справилась с собой. Осознание его слов и проникновение в проблему потребовали выдержки, времени и примеров из великой литературы. Древняя власть женщины предоставляла ей сейчас выбор, хороший, плохой, никакой — она знала, он примет любой.

Она не торопилась; включив ночник, высветила ему лицо, вгляделась в него придирчиво и цепко. Видела, что он изменился, видела, что очень устал, но с решением своим и своею жалостью не торопилась; предметом сдаваемого им экзамена была ее единственная жизнь.

— Наконец-то я вижу твои глаза, — сказала она.

Он смутился, запнулся, ничего не ответил, и это был самый честный, самый правильный, самый необходимый ей ответ.

— Бедный, — сказала она, вложив в это короткое слово всю свою быстро вызревшую мудрость, и со всей невероятной, данной природой любящей женщине нежностью притянула его к себе. Она простила его; в ту минуту ей так хотелось его простить, что она поступила так, как хотело ее естество. Она не знала тогда, что это же самое естество не забудет его признания, что, на самом деле, оно в ней поселится болезненно и надолго и, в конце концов, будет отторгнуто как не приживаемое инородное тело.

Об Орле не упомянула. Частью из-за нахлынувших, заслонивших память и здравый смысл чувств, частью из-за того простого женского соображения, что незачем говорить о том, что не произошло: мало ли какой мужчина добивается ее благосклонности, не рассказывать же мужу обо всех.

А потом зазвонил телефон. Первые трели раздались еще тогда, когда их дыхания были вместе, но телефонная назойливость переждала любовь и даже преодолела время, отведенное природой на послелюбовную негу. Телефон продолжал звонить как проклятый, скрежещущий, режущий, карябающий звук корежил мозги и бился по комнате так самоуверенно и долго, будто поселился в ней навсегда. «Господи, сколько можно? Кто это?» — спросила она. «Не подходи, — сказал он, — прошу тебя, не подходи». «А вдруг что-то с родителями? — предположила она, сняла трубку и через мгновение передала ее Саше. — Тебя».

— Алло, — сказал Саша.

— Что же вы, дорогой Александр, можно сказать, Шестернев, так торжественно прибыли, что ни слуху от вас, ни духу? Я скучаю, волнуюсь, ищу вас повсюду. Как же так и, главное, за что?

— Здравствуйте, — сказал Саша. — Я бы позвонил.

— Ах, все-таки собирались? Другое дело. Ваш ответ примиряет меня с действительностью. Давайте-ка мы завтра устроим свидание. В шесть на Горького, на той же квартире, которая так вам понравилась. Вы меня поняли?

— Нет. Завтра не могу. Занят.

Он прекраснейшим образом мог встретиться с Альбертом завтра, но безоговорочно, по первому требованию подчиняться ГБ ему не хотелось.

— Тогда послезавтра. Тоже в шесть.

— Полшестого.

— Договорились. Уж вы, пожалуйста…

Положив трубку, снова занырнул к Светке, в тепло и безопасность. «Кто это? — спросила она. — Надо же, где тебя нашли». «Апээновские, — сказал он. — Эти где хочешь найдут».

В тот вечер он любил ее трижды, но всякий раз после любви в голове, словно удар гонга, навязчиво гудело одно и то же напоминание: послезавтра в полшестого, в полшестого послезавтра. Они снова его достали, ухватили за губу. Он вернулся для того, чтобы жить, но какая это будет жизнь, если она так бездарно повторяется? Раздражение на самого себя, на собственную беспомощность изводило его, а утешало лишь одно: Светка. В глубине души он все-таки гордился собой, что сумел сказать ей правду, и она, безумная и святая, сумела его простить. Они снова были вместе, и вдвоем они были силой; и время было смелое: не то, которое сгибает, но то, которое разгибает людей и ставит им дальнее зрение вперед; он чувствовал, что еще немного, и он расскажет ей о ГБ и своей выдающейся роли в истории. Он вспомнил Булгакова: «Правду говорить легко и приятно». — «Высокохудожественное вранье, — подумал он. — Хорошо для книги, не годится для жизни. Правду говорить нелегко и неприятно. Но необходимо».