Отверженная невеста
Шрифт:
— Разбойник я и есть, — задыхающимся голосом произнес бывший губернатор. — Император Александр не простил мне казни Верещагина, не простит и Господь, хотя я только что покаялся в этом самом страшном моем грехе…
Утомленный и взволнованный, он упал на подушки и затих. Никто не проронил ни слова, секретарь и графиня словно впали в оцепенение.
Тридцатого декабря поутру с графом сделался нервный удар, парализовавший язык. Тем не менее можно было разобрать все, что он говорил. Ростопчин приказал собрать всю прислугу и просил у нее прощения. После своей смерти он велел всех дворовых людей отпустить на волю с дорогими подарками.
— Граф, — выбрав минуту, обратился к нему Булгаков, — на вашем старшем сыне тяготеет ваш гнев.
— Ах, мой дорогой друг, как я вам благодарен. — Умирающий пожал руку секретарю. — Вы напомнили мне, что я отец повесы и картежника! — Подумав с минуту, он обратился к графине: — Я благословляю и прощаю Сергея. Если его долги окажутся больше оставленного мною ему наследства, выплачивай ему ежегодно по двадцати тысяч франков.
Вечером того же дня графа соборовали и он, попрощавшись со всеми, приготовился умереть. Однако прогнозы докторов не оправдались. Ростопчин продолжал жить и мучиться, наперекор науке. «Я ничего не понимаю, — спустя неделю разводил руками Пфеллер на срочном консилиуме. — Он уже почти две недели живет с полностью парализованными легкими! Это уникальный случай!»
— Доктор, ради бога, кончите мои мучения! — Граф то умолял Пфеллера, то кричал на него. — Я прошу смерти. Я требую смерти, черт возьми!!!
Дежурные десять капель опиума успокаивали графа, притупляли боль, и он погружался в сон. Так умирающий протянул еще одну неделю.
Единственной утехой последних дней жизни неистового губернатора было шампанское, которое доктора благосклонно разрешили ему пить, правда, разбавленным сельтерской водой. Да еще на мгновение скрашивали мучения письма друга семьи, действительного тайного советника Николая Николаевича Новосильцева, приближенного к императору Николаю. В письмах он сообщал, что всякий раз, как попадается на глаза его величеству, тот не забывает справиться о здоровье графа и желает ему скорейшего выздоровления.
Пятнадцатого января в облике Ростопчина произошли зловещие изменения: на лице и на руках у него выступили синие пятна, один глаз совершенно провалился в орбиту, речь стала все более бессвязной. Тем не менее он попросил бокал шампанского. Осушив его до дна, пожал руку Булгакову и слабым движением пальцев потрепал за волосы Андрюшу. Последними его внятными словами стали: «Прощайте, прощайте, я умираю!» Дальнейшей речи уже нельзя было разобрать.
Восемнадцатого января тысяча восемьсот двадцать шестого года, в восьмом часу вечера граф Федор Васильевич отмучился. Его похоронили рядом с Лизой, как он и просил. Графиня Екатерина Петровна снова не пожелала присутствовать ни на погребении, ни на панихиде.
На мраморной могильной плите была начертана эпитафия, которую граф сочинил за несколько лет до смерти на французском языке:
«Здесь нашел себе покой, С пресыщенной душой, С сердцем истомленным, С телом изнуренным, Старик, переселившийся сюда. До свиданья, господа!»…Далеко не все подробности этой печальной повести были известны графу Сергею, но и того, что он поведал своим спутницам, хватило, чтобы Елена погрузилась в сумрачное молчание, а чувствительная Майтрейи тихонько всплакнула в уголку кареты, от души жалея свою безвременно погибшую, неизвестную ей ровесницу. Рассказ, начатый невдалеке от мятежного Парижа, граф Сергей закончил уже в Швейцарии. О последних днях Лизы и отца он был осведомлен из писем сестры Натальи. Многому та была свидетельницей сама, а прочее узнала от секретаря графа, доброго и верного Булгакова.
Елену эта история серьезно озадачила. Виконтессу удивляло, что Софи, ее лучшая подруга, ничего ей не рассказывала о смерти сестры и отца. Правда, та целый год не снимала траура, но все так же бойко обсуждала в
— Вы не находите, дорогая виконтесса, что моя сестра Софи сильно изменилась? — словно прочитал ее мысли граф Сергей.
— Мы все меняемся с годами, — ответила она.
— Она сделалась скупа и расчетлива, как настоящая француженка.
— И в чем же это выражается? — усмехнулась Елена. — В том, что Софи не дала вам денег в дорогу? А кстати, почему у вас нет денег? — напрямик спросила она. — Ведь отец не забыл о вас перед смертью.
— Все, что он мне оставил, ушло на оплату долгов и на мое лечение в Италии, а те двадцать тысяч франков, которые матушка должна была высылать мне ежегодно, она ни разу не выслала. В ответ же на мои просьбы о деньгах она попросила меня приехать за ними в Москву…
— Поэтому вы и едете в Россию?
— Разумеется, — не стал кривить душой граф, — хотя знаю наверняка, что она задумала.
— Не трудно догадаться, — зорко взглянула на него виконтесса. — Она хочет вас перекрестить в католика за счет денег вашего отца. Другими словами, хочет купить вашу измену.
— Только вряд ли ей удастся этот фокус! — воскликнул Серж Ростопчин и торжествующе прищелкнул пальцами.
— Вы настолько крепки в православной вере? — удивилась Елена.
— Дело не во мне, — махнул он рукой, — я бы перекрестился и глазом не моргнул. Император Николай, в отличие от своего старшего брата, ярый противник таких переходов в другую конфессию. За нашей семьей теперь, как вы понимаете, установлен особый надзор. Едва мой отец отдал богу душу, император тотчас же распорядился отобрать у матери младшего сына, чтобы она не смогла его перекрестить, и наш добрый Булгаков лично отвез Андрюшу в Петербург. Брат был отдан на попечение своего зятя Нарышкина, супруга Натальи, и помещен в пажеский корпус.
— Бедный мальчик! — воскликнула Елена.
— Не такой уж он и бедный, — возразил граф Сергей. — Андрюша оказался первостатейным мотом и потратил за годы учебы сорок тысяч рублей на всякие удовольствия. Мне с моими жалкими картежными долгами такие суммы не снились! Недавно «бедный мальчик» потребовал у матери еще шестьдесят тысяч…
— Неужели ваша матушка ему их предоставила?!
— Еще как! — без тени зависти произнес граф. В его голосе, напротив, слышалось восхищение. — Мать не смеет ему ни в чем отказывать. По всей видимости, в душе она еще надеется сделать из Андрюши примерного католика. Отец оставил после себя около миллиона капитала, но такими темпами «бедный мальчик» скоро спустит все до копейки.
— Кажется, он еще несовершеннолетний?
— Этот ловкий малый исправил свою метрику и сам сделал себя совершеннолетним…
— То есть как — исправил? — изумилась виконтесса. — Разве это не противозаконно?
— О, дорогая моя благодетельница! — фамильярно воскликнул Серж. — В нашем отечестве закон всегда на стороне того, у кого звенит в кармане.
— Представьте себе, эту неприглядную истину я хорошо усвоила еще в юном возрасте, — тоскливо произнесла Елена. Отвернувшись, она смотрела в окно. По обе стороны дороги тянулись аккуратно нарезанные пшеничные поля и бархатные луга, на которых бродили стада откормленных коров. Сгущались сумерки, пахнущие лавандой, молоком и медом. Тягучий звон коровьих колокольчиков мешался со звоном в отдаленной церкви, невидимой в альпийских предгорьях. Эти звуки навевали на женщину глубокую грусть, странно обессиливали ее. Была минута, когда ей захотелось остановить карету, выйти одной и затеряться в этих душистых полях, раствориться в тускнеющих красках вечера.