Отверженные. Том II
Шрифт:
Послышался звонкий голос:
— Да здравствует Франция! Да здравствует будущее!
То был голос Прувера.
Мелькнула молния, и грянул залп.
Снова наступила тишина.
— Они его убили! — воскликнул Комбефер.
Анжольрас взглянул на Жавера и сказал:
— Твои же друзья тебя расстреляли.
Глава шестая.
Томительная смерть после томительной жизни
Особенность войны этого рода в том, что баррикады почти всегда атакуются в лоб и нападающие, как правило, воздерживаются от обхода, быть может, опасаясь засады или боясь
Когда Мариус, произведя осмотр, возвращался обратно, он услышал, как в темноте кто-то тихо окликнул его:
— Господин Мариус!
Он вздрогнул, узнав голос, окликнувший его два часа назад сквозь решетку на улице Плюме.
Но теперь этот голос казался лишь вздохом.
Он оглянулся и никого не заметил.
Мариус решил, что ослышался, что у него разыгралось воображение от тех необыкновенных событий, которые совершались вокруг. И он сделал еще шаг, намереваясь выйти из того закоулка, где находилась баррикада.
— Господин Мариус! — повторил голос.
На этот раз сомнения не было, Мариус ясно слышал голос; он снова осмотрелся и никого не увидел.
— Я здесь, у ваших ног, — произнес голос.
Он нагнулся и увидел во мраке очертания живого существа. Оно тянулось к нему. Оно ползло по мостовой. Именно оно и обращалось к нему.
Свет плошки позволял разглядеть блузу, порванные панталоны из грубого плиса, босые ноги и что-то похожее на лужу крови. Мариус различил бледное поднятое к нему лицо и услышал слова:
— Вы меня не узнаете?
— Нет.
— Эпонина.
Мариус нагнулся. Действительно, перед ним была эта несчастная девочка. Она была одета в мужское платье.
— Как вы очутились здесь? Что вы тут делаете?
— Я умираю, — ответила она.
Есть слова и события, пробуждающие людей, подавленных горем. Мариус воскликнул, как бы внезапно проснувшись.
— Вы ранены! Подождите, я отнесу вас в дом. Taм вас перевяжут. Вас тяжело ранили? Как мне поднять вас, чтобы не сделать вам больно? Где у вас болит? Боже мой! Помогите! И зачем вы сюда пришли?
Он попытался подсунуть под нее руку, чтобы поднять ее с земли.
При этом он задел ее кисть.
Эпонина слабо вскрикнула.
— Я сделал вам больно? — спросил Мариус.
— Чуть-чуть.
— Но я дотронулся только до вашей руки.
Она подняла руку, и Мариус увидел посреди ладони темное отверстие.
— Что с вашей рукой? — спросил он.
— Она пробита!
— Пробита?
— Да.
— Чем?
— Пулей.
— Каким образом?
— Вы видели наведенное на вас ружье?
— Да, и руку, закрывшую дуло.
— Это была моя рука.
Мариус содрогнулся.
— Какое безумие! Бедное дитя! Но это еще счастье! Дайте мне отнести вас на постель. Вам сделают перевязку, от простреленной руки не умирают.
— Пуля прострелила руку, но вышла через спину, — прошептала Эпонина. — Не стоит брать меня отсюда! Я вам сейчас скажу, как мне
Он повиновался; она положила голову к нему на колени и, не глядя на него, сказала:
— О, как хорошо! Как приятно! Вот уже и не больно!
Помолчав, она с усилием подняла голову и взглянула на Мариуса:
— Знаете, господин Мариус? Меня злило, что вы ходите в тот сад, — это глупо, потому что я сама показала вам дом, а, кроме того, я должна была понимать, что такой молодой человек, как вы…
Она остановилась и, отгоняя какие-то мрачные мысли, видимо, промелькнувшие в ее головке, снова заговорила с той улыбкой, от которой сжимается сердце:
— Я казалась вам некрасивой, правда? Вот что, — продолжала она, — вы погибли! Теперь никому не уйти с баррикады. Ведь это я привела вас сюда. Вы скоро умрете; я на это и рассчитывала. И все-таки, когда я увидела, что в вас целятся, я закрыла рукой дуло ружья. Чудно! А это потому, что я хотела умереть раньше вас. Когда в меня попала пуля, я притащилась сюда, меня не видели, не подобрали. Я ждала вас, я думала: «Неужели он не придет?» Ах, если бы вы знали! Я от боли рвала зубами блузу, я так страдала! А теперь мне хорошо. Помните тот день, когда я вошла в вашу комнату и когда я смотрелась в ваше зеркало, и тот день, когда я вас встретила на бульваре возле прачек? Как распевали там птицы! Это было совсем недавно. Вы мне дали сто су, я вам сказала: «Не нужны мне ваши деньги». Подняли вы по крайней мере монету? Вы ведь не богаты. Я не догадалась сказать вам, чтобы вы ее подняли. Солнце ярко светило, было тепло. Помните, господин Мариус? О, как я счастлива! Все, все скоро умрут.
У нее было безумное и серьезное выражение лица, раздиравшее душу. Сквозь разорванную блузу виднелась ее обнаженная грудь. Говоря, она прижимала к ней простреленную руку, — в том месте, где было другое отверстие, из которого порой выбивалась струйка крови, как вино из бочки с вынутой втулкой.
Мариус с глубоким состраданием смотрел на несчастную девушку.
— Ох! — внезапно простонала она. — Опять! Я задыхаюсь!
Она вцепилась зубами в блузу, и ноги ее вытянулись на мостовой.
В этот момент на баррикаде раздался пронзительный петушиный голос маленького Гавроша. Мальчик, собираясь зарядить ружье, влез на стол и весело распевал песенку, которая в то время пользовалась большой известностью:
Увидев Лафайета,Жандарм не взвидел света;Бежим! Бежим! Бежим!Эпонина приподнялась, прислушалась, потом прошептала:
— Это он.
И, повернувшись к Мариусу, добавила:
— Там мой брат. Он меня не должен видеть. Он будет меня ругать.
— Ваш брат? — спросил Мариус, с горечью и болью в сердце думая о своем долге семейству Тенардье, который завещал ему отец. — Кто ваш брат?
— Этот мальчик.
— Тот, который поет?
— Да.
Мариус хотел встать.
— Не уходите! — сказала она. — Теперь уж недолго ждать!
Она приподнялась, но ее голос все-таки был едва слышен и прерывался икотой. Временами его заглушало хрипение. Эпонина приблизила, насколько могла, свое лицо к лицу Мариуса и сказала с каким-то странным выражением: