Ответный визит
Шрифт:
— Ну и что? Теперь что прикажешь делать?
— А теперь, — продолжал Лазарев, — исходя из обстановки, из сведений о противнике, из наличия резервов и боевых средств, в штабах составят план новой операции. Может, уже составили. И что-то уточняют. А может, время выбирают. Стараются перехитрить противника, чтобы застать его врасплох. Или обеспечить абсолютное превосходство в силах и тогда уже постараться прорвать фронт, ввести в прорыв резервы, когда войска выйдут на оперативный простор…
Ничего подобного прежде мне слышать не приходилось. На курсах нас учили быстро, по самым сокращённым
— Откуда ты всё знаешь? — спросил я. — Тебе бы не взводом, а дивизионом командовать! Или в академии учиться. Просись! Может, и возьмут, с твоими-то знаниями…
— Нет, Витя. Это не для меня. Скажу тебе по секрету: у меня есть свой план. Надеюсь, будешь держать язык на привязи.
— Если не доверяешь, — начал было я, но Лазарев не дал закончить:
— Доверяю, доверяю. Хотя сам не знаю почему. Понравился ты мне, что ли. В тебе, чёрт тебя знает, что-то есть располагающее. Да и трудно жить всё время со своей тайной. Товарищей в полку у меня много, а друга, с которым всё пополам, нету. Был, конечно. Не успею подумать — он уже догадается, о чём думаю. С ним и на войну мечтали поехать. Теперь вот его нету…
— Повздорили, что ли?…
Лазарев помолчал, ответил жёстко:
— С ним нельзя было вздорить. Не такой был человек. Погиб в разведке под Ленинградом. В прошлом году. Ребята из разведвзвода мне написали. Пошли брать «языка», он группой захвата командовал. Захватили, приволокли в своё расположение, только Севка получил два пулевых и ножевое. Фриц этот, которого брали, вояка был, так просто не дался. Приволокли Севку в расположение, он уже сознание терял. Только и успел сказать, чтобы мне написали…
Я отчётливо представил, как умирал незнакомый мне Севка, и, понимая состояние Лазарева, поделился своим: рассказал о ребятах с нашего курса, погибших осенью сорок первого под Москвой. Был там и Ленька. Наши койки стояли рядом в общежитии, его зимнее пальто мы носили по очереди, мой выходной костюм тоже был на двоих. Я переживал за него на соревнованиях в гимнастическом зале, был Ленька чемпионом института, а он «болел» за меня на лыжне. Когда я выбивался из сил, доходил, что называется, «до точки», обычно такое случалось на двадцатикилометровой дистанции, вдруг из-за кустов появлялся Ленька, совал мне в руки бутылку с горячим кофе, это называлось «подкормка на дистанции». Я обретал новые силы, догонял соперников и вырывался на последних километрах в число победителей.
Вместе с Ленькой мы мечтали попасть в один танковый экипаж, насмотревшись фильма о «Трёх танкистах», но когда пошли в военкомат, в строй встали, на беду, рядом. Нам приказали рассчитаться на «первый-второй» и построили в две шеренги. Кто знал, что из-за этого построения мы расстанемся навсегда? Первая шеренга — в ней оказался Ленька — стала командой «01», вторая, где был я, командой «02». А дальше как в песне: «На Запад поехал один из друзей, на Дальний Восток — другой». Я оказался в сорок первом среди пустынных забайкальских сопок на пограничной заставе, Ленька
Я показал Лазареву фотографию Леньки. Снят он был в нашем «общем» пальто с мохнатым бараньим воротником, смотрел перед собой прямо, чуть нахмурившись, и только губы готовы были расползтись в улыбку — чувствовалось, он сдерживает смех. Военных фотографий Ленька прислать не успел.
— Да, настоящий, — оценил Лазарев, — Даже по снимку видно: с характером был, как Севка.
Я почувствовал, что с этого момента нас объединило что-то большее, чем взаимный интерес друг к другу, и симпатия, которую мы испытывали с первой встречи.
— Да… Их уже нет, — тихо сказал Лазарев. — И многих других тоже нет… А войне конца не видно.
— Ты думаешь? Ведь сказано — ещё полгода, ну, максимум годик, и Германия лопнет под тяжестью своих преступлений…
Лазарев отвернулся к окну, за которым, уже в темноте, лежала наша неведомая миру падь Урулюнтуй, обозначенная лишь на топографических засекреченных картах, почти шёпотом произнёс:
— Сказано, чтобы ободрить народ и армию. Это необходимо, так говорить. — Он помолчал и добавил: — Вот ты говорил — в академию. Если уцелею, может, когда-нибудь и поступлю. А сейчас другим заниматься надо. Если бы меня спросил командующий: «Что хочешь делать для победы? Выбирай, хоть род войск, хоть фронт, хоть часть». Знаешь, что бы я ответил?
— Ну?
— Пошлите меня в разведку!
— Полковым разведчиком? Как Севка?
— Да нет же! Есть работа ещё трудней. В разведке за линией фронта. Вот куда бы я попросился!..
— Да брось ты! Начитался ещё в школе, наверно, про шпионов. Со мной тоже в пятнадцать лет было…
— Нет, Витя. Это серьёзно. Ещё до армии мечтал, когда в индустриальном техникуме учился. И сейчас всё время думаю, только не говорю никому. Тебе — первому.
— Ты же классный артиллерист! Твой путь мне ясен: батарею не сегодня-завтра получишь. Потом — дивизион, полк, и — в генералы.
Лазарев усмехнулся:
— А война? Севка, Ленька… Сколько их под Харьковом, в Крыму, под Москвой, у Ленинграда осталось? Сколько убито вот сейчас, сегодня вечером, пока мы с тобой разговорами занимаемся…
— Такие, как ты, выходят целыми. Смелого пуля боится, смелого штык не берёт. Забыл?
— Это в песне. Для укрепления морального духа. А а жизни я не заколдованный. Но у меня будет своя война. Должна быть, я знаю. И только в разведке.
— Ну, так просись в свою разведку!..
— Трудно туда пробиться. Да и опоздал: мне уже двадцать четыре. Иностранный надо в совершенстве знать. И спецподготовка у них — не наши миномётные курсы. Это тебе не «Слева вверх прикладом бей!», — удачно скопировал он нашего преподавателя: оказалось, Лазарев окончил те же самые курсы годом раньше меня, перед войной.
— Выходит, дело безнадёжное?
— Да как сказать… Сам стараюсь кое-чему научиться. Радиодело, автомашины, самозащиту без оружие освоил. Теперь ещё подрывником, минёром могу.