Ответный визит

Шейнин Лев Романович

А телефонист уже кричал:

— По пехоте! Осколочно-фугасной миной! Взрыватель осколочный!

Во всё горло, чтобы слышали командиры всех четырёх расчётов, я повторял за телефонистом:

— Угломер… Прицел… Заряд четвёртый! — и смотрел, как третьи номера расчётов навешивают на хвостовую часть мин заряды — белые, изогнутые колбасками мешочки, начинённые порохом.

«Сейчас, — думал я, — сейчас он подаст команду „огонь!“, всё загрохочет, взорвётся выстрелами, японцы тоже откроют огонь…»

Но вместо команды «Батарея, огонь!» следует:

— Батарея…

Ничего не следует, никакой команды. Пауза. Тишина. Я слышу, как стучит моё сердце в этой леденящей степной тишине. Ну же!..

— Батарея… Зарядить!

Это уже какая-то передышка. Готовность к выстрелам моментальная, но ещё не сами выстрелы. Всё напряжено, всё затаилось, готовое взорваться. Я не выдерживаю, прошу к телефону «второго».

— Понимаешь, — говорит Лазарев, — залегли, можно сказать, у самой проволоки. Лежат, гады, притаились, даже не окапываются. Добежали до проволоки и — на землю…

— А танки?

— Не видно танков. И артиллерию уволокли. Должно быть, на закрытые позиции. Хотя наблюдателей ихних мы пока не засекли. Думаю, ты правильно предполагал — очередная самурайская возня. Страху нагоняют. Там у вас обедом не пахнет?…

«Да ведь мы сегодня ничего не ели», — вспоминаю я, и голод так сильно напоминает о себе, что начинает даже звенеть в ушах.

— Не пахнет, — отвечаю безнадёжно, и мы заканчиваем разговор.

«Где же старшина дивизиона? Куда запропастился Наш батарейный старшина Смирнов, всегда такой расторопный и вдруг, — на тебе! — исчезнувший: с утра не появлялся в батарее. Где наши кухни? Что себе думает начпрод? К японцам, что ли, угнал он всех поваров?»

В это время на позиции появляется военфельдшер второго ранга Пупынин. Он невелик ростом, голова его воинственно задрана, и на всех он взирает будто командарм, не меньше. На широкой лямке через плечо висит сумка с красным крестом, рядом с пистолетом здоровенный кинжал в расшитых ножнах, фляга на ремешке, на шее для чего-то ещё бинокль, а на фуражке, над лакированным козырьком, «консервы» — солнцезащитные очки. Пупынин обожает всякую амуницию.

— Докладывай, Савин, больше заболевших нету?

«Тоже начальник выискался, докладывать ему ещё. Нет чтобы спросить по-человечески — как, мол, то да сё. Доклад ему необходим…»

— А что, — спрашиваю, — разве кто-то уже заболел?

— Ещё не знаешь? Старшину Смирнова с утра в госпиталь отправили. Температура почти сорок, и острое катаральное состояние дыхательных путей. Пневмония по всем симптомам…

Любит Пупынин напускать медицинского туману, говорить так, чтобы научные слова его были нам непонятны. И при этом испытывает явное удовольствие — вот, мол, я чего знаю, вот в чём понимаю, не то что вы — темнота, о чём, кроме своих миномётов, понятие имеете?

Сообщение Пупынина меня огорчает и злит. Огорчает потому, что по-человечески жаль Смирнова. А злюсь из-за того, что мы надолго лишились старшины, снабжение батареи теперь замедлилось, тот же самый обед доставить на позицию некому. Значит, комбат назначит временно вместо Смирнова кого-то из сержантов, и, наверняка этот сержант будет из моего взвода, скорее всего мой помощник — рассудительный и хитроватый Сухих, этот старшинские обязанности должен бы, как говорит Титоров, потянуть. А мне с кем оставаться? Я ведь лишусь лучшего командира расчёта…

Пупынин идёт вдоль нашей огневой позиции, где окапываются солдаты, смотрит, к чему бы прицепиться, и, конечно, находит: ведро с питьевой водой стоит открытое, туда летит пыль, оседает зеленоватой плёнкой.

— Почему непорядок? — строго вопрошает Пупынин.

Ну как он не понимает, что о такой ерунде никто не думает, когда миномёты заряжены и мы ждём боя.

— Спрашивай со своего санинструктора, это его дело, — отвечаю ему.

— Саниструктор, сам знаешь, на наблюдательном пункте. А здесь ты за порядок отвечаешь.

— Буньков, закройте ведро! И впредь чтобы закрывали… — говорю с раздражением, только бы отделаться от Пупынина. А то ведь ещё что-нибудь найдёт, и заладит, и не отвяжется — будет грозить рапортом командиру дивизиона.

Ещё не успел уйти Пупынин, стоит поучает солдат, как появляется сам начальник боепитания полка военный инженер третьего ранга Телепнев, деловой, торопливый, озабоченный. Если Пупынин весь увешан оружием, перетянут ремнями и ремешками, то на Телепневе не видно даже пистолета, шинель нараспашку, чтобы удобней работать, руки перепачканы смазкой. Не только мы, взводные, даже батарейные командиры Телепнева побаиваются: всё оружие, оптические приборы, мины и патроны — во власти Телепнева. Заметит неисправность — берегись!

— Как оружие, Савин? На марше ничего не потеряно? Затворы проверяли? Оптика в порядке? — он с ходу забрасывает меня вопросами. — Не повредили, спрашиваю, оптику? А? Савин?

Мне даже страшно становится — как можно повредить оптику? Мы бережём, храним от ударов всю эту оптику — прицелы, бинокли, перископы. Без оптики много ли настреляешь? С готовностью отвечаю:

— В порядке у нас оптика! В полном порядке…

Но въедливый начальник сам желает проверить. Его, конечно, право. Но в такой час делать ему больше нечего, как нас, взводных, мучить? Ведь мне надо к ночной стрельбе подготовиться. И «Боевой листок» успеть бы выпустить, комиссар непременно спросит. Но Телепневу о моих заботах не скажешь. Да и никому не скажешь, у каждого своё дело. У каждого своя война, как говорит Лазарев.

Только я подумал о «Боевом листке», пришёл комиссар дивизиона, интересуется — как настроение? Как моральный дух поднимаем? И сразу же находит упущение:

— Почему нет «Боевого листка»?

Я виновато молчу.

— Надо срочно выпустить. И повесить…

Комиссар вручает мне газеты — маленькую, в листок, армейскую «Вперёд, к победе!» и фронтовую «На боевом посту», наказывает провести беседу с солдатами на тему «Стрелять отлично, как герои фронтовики» и собирается уходить. Но я спрашиваю: