Ответы на вопросы православной молодёжи

Кураев Андрей

— В таком случае как быть с Солженицыным?

— Солженицын не был в подполье.

— Практически в подполье. Или Вы не считаете это подпольем?

— Солженицын был в эмиграции, а до этого в лагере. Лагерь не подполье: там все ясно. После лагеря он стал официально издаваемым псиателем и даже выдвигался на Государственную премию…

— Но ведь он подпольно писал свой «Архипелаг ГУЛАГ»… Прятал его, перепрятывал, передавал из рук в руки…

— И это было лишь несколько лет. Вскоре его выслали и тем самым спасли его для нормальной литературной работы.

— Каков же, по-вашему, Божий замысел о России?

— На этот вопрос у меня нет ответа.

— У вас? Нет?

— Если бы был, я чувствовал

бы себя совсем иначе… Пока же мне приходит в голову лишь плач пророка Исайи: «Увы, народ грешный, народ обремененный беззакониями! Во что вас бить еще, продолжающие свое упорство? Земля ваша опустошена; города ваши сожжены огнем; поля ваши в ваших глазах съедают чужие; все опустело, как после разорения чужими… Омойтесь, очиститесь, удалите злые деяния ваши от Очей Моих, перестаньте делать зло» (Ис. 1).

— Странно, что Вы цитируете Ветхий Завет.

— Что же тут странного? Я воспринимаю Ветхий Завет как органическую и необходимую часть Библии — она не годится лишь в качестве буквального морального руководства для современного человека. Я не люблю, например, когда в Израиле оправдывают свои «превентивные удары» при помощи примеров из книги Есфирь. Ветхий Завет потому и Ветхий, что это — дохристианский мир; оправдание тех людей — в том, что они не знали Христа. Им было так можно, нам — так нельзя.

— Далеко ли от консерватизма до национализма?

— Очень далеко. Ведь консерватизм христианский — это консерватизм имперского чувства, а империя — как раз и есть исконное противоядие против национализма, потому что может существовать только в том случае, если народ, созидающий ее, не навязывает себя по мелочам всем остальным народам.

— Значит, Вы не шовинист?

— Что вы, конечно же шовинист! Позвольте мне воспользоваться случаем, чтобы обратить внимание читателей на то, что в интеллектуальных книжных магазинах Москвы появилась книга современного французского историка Пюимежа «Шовен, солдат-землепашец: Эпизод из истории национализма». Толстенная, страниц четыреста большого формата. Очень интересное исследование. Оказывается, слово шовинизм происходит от имени литературного персонажа Шовена. Это не исторический деятель, это литературно-сценический персонаж французских театров второй половины 19 века. Так вот, в пьесах разных авторов была одинаковая трактовка образа Шовена: это солдат, ветеран наполеоновских войн. В рассказе Альфонса Додэ, рассказывающем о Парижской коммуне, описывается его смерть. Баррикады перегородили Париж. Коммунары, и стоящие напротив солдаты императорской армии уже готовы стрелять друг в друга. И в эту минуту между ними выбегает Шовен, этот старик, инвалид, и падает, сраженный залпами с обеих сторон. Додэ кончает свой рассказ краткой эпитафией: «То был последний француз». В общем — «в солдате-землепашце Шовене как раз и воплощается мечта о национальном примирении, о слиянии всех французов, к какому бы классу и к какой бы партии они ни принадлежали, во всеобщей любви на земле, к воинской доблести и к нации… Такова высшая функция мифа, та, которой все подчинено и которую превосходно передает гравюра Шарле, где старый служака разнимает двух молодых солдат, готовых схватиться друг с другом. «Мы французы, Шовен, дело можно уладить», — поучает он новобранца. Этот призыв к «национальному согласию» и по сей день лежит в основе речей французских политиков» [187] .

187

Пюимеж Ж. Шовен, солдат-землепашец: Эпизод из истории национализма. М., 1999, с. 387.

Так вот, в этом смысле, я считаю, мы должны быть шовинистами. Русские должны радоваться друг другу, а не отворачиваться с угрюмым равнодушием, когда встречаясь на улицах чужих городов.

Но здесь сталкиваются две позиции. Одна говорит устами Честертона: «Хорошие люди любят другие народы. Плохие — забывают собственный». Другая озвучивает себя устами Карла Крауса: «Самое неприятное в шовинистах — это не столько их неприязнь к другим нациям, сколько любовь к своей собственной» [188] .

188

Kraus K. Spruche und Widerspruche. Munchen, 1909, s.73.

— А что значит быть русским?

— Я хотел бы обратить внимание на дивную особенность русского языка. Это то, что в нашем языке наше национальное имя формулируется в грамматической форме имени прилагательного, а не существительного. О всех других народах мы говорим: немец, француз, грек, еврей, татарин…, т. е. мы употребляем имена существительные. А когда говорим о себе самих, мы говорим: русский, т. е. характеризуем себя именем прилагательным. А раз оно прилагательное, значит должно к чему-то прилагаться. Тем стержнем, к которому прилагается слово «русский», в нашей традиционной культуре было слово «христианин» — крестьянин. То есть главное — это вера, твоя душа, а твой язык, твоя культура — это то, что держится на этом стержне.

Сегодня же быть русским — это значит плыть против течения, быть участником Русского Сопротивления. Я говорю о сопротивлении не как о вооруженном повстанческом движении, а как о дисциплине мысли и чувства. Скажем, так: хочешь быть патриотом, — выключи телевизор. То есть защити свое сознание от промывки мозгов, научись думать самостоятельно, не голосуй вместе с толпой на всех референдумах. Будь человеком, а не ходячей телеприставкой.

— Как Вы относитесь к идее «Москва — третий Рим?»

— Хорошо отношусь. Москва и в самом деле была третьим Римом. Это отнюдь не русская идея, а классическая средневековая и общеевропейская: идея translatio Imperiei, перехода Империи. По официальной византийской концепции Рим перешел на берега Босфора, в Константинополь (Царьград). А спустя тысячелетие падение Восточной Римской империи (1453) совпало с освобождением московского царства от татарской зависимости (1480). Т. е. те же самые агаряне (мусульмане), которые захватили Константинополь, они же оставили Москву в одном и том же XV столетии.

Это совпадение, конечно, потрясло не только русских. Идея, что Москва — третий Рим, принадлежит вовсе не старцу Филофею: на самом деле, эту идею в течение многих десятилетий приносили на Русь странники-монахи, дипломаты из Валахии, Румынии, Болгарии, Сербии и т. д. Что эта идея означает? Там, где государство осознаёт себя служащим идеалам Православия, слугою Христа, и при этом осознает себя ответственным за судьбы Церкви не только в своих пределах, но и во всей ойкумене — вот такая страна и оказывается третьим Римом. И как единственна была Римская империя, так и в средневековой культуре, считавшей себя преемницей культуры античной, империя тоже могла быть только одна. Москва оказалась единственным независимым, самодержавным государством православного мира в XVI столетии. Самодержавное — не в смысле монархическое, а в смысле самоуправляющееся (самодержец — автократор). Государство, которое не является ничьей колонией, — вот это самодержавное государство. И «Москва — третий Рим» означало, что на Москве теперь лежит ответственность за судьбы Православия во всём мире. Соответственно, Россия обязана была своей политикой, финансами, армией, дипломатией и т. д. поддерживать православные общины, Православную Церковь во всём мире, вплоть до Африки. Так что, в этой части я с этой формулой согласен.

Но я не могу согласиться с ее продолжением — «четвёртому не бывать». Это слишком дерзновенное пророчество. А ведь «закон и пророки до Иоанна Крестителя». В новозаветные времена нужды в пророчествах нет. Так что не стоит за Бога решать — куда и как Он еще раз повернет колесо истории.

Сегодня Москва уже не является третьим Римом. Ведь власть ее не является православной. Речь не о том, ходит президент в церковь или нет. Речь о том: он себя судит Евангелием или нет? Видят ли законы России свою высшую цель, источник и оправдание в Православии? Является ли высшей целью внешней политики России поддержка Православия во всем мире? Этого в сегодняшней России нет. Москва уже не Третий Рим. Место «Рима» вакантно.