Отыгрыш
Шрифт:
— Запоминаете, Матвей Матвеевич? Вот и правильно. Вдруг лет через… э-э-э… несколько захотите книжку обо всем об этом написать?
Мартынов обернулся:
— Не могу знать, товарищ старший майор. Не зарекаюсь. Я же ещё год назад корреспондентом ТАСС по Орловской области работал, да время-то неспокойное… — он неопределенно пожал плечами.
— А я почему-то уверен, что вы напишете книгу. И даже не одну. Так сказать, увековечите всех нас и день сегодняшний, — Годунов улыбнулся. И тоже принялся смотреть: а вдруг удастся высмотреть четкую примету времени?
Так ничего и не высмотрел; разве что опоры линии электропередач да телефонные столбы были деревянные.
…Да, все-таки пока не окажешься в ситуации, когда время — вопрос жизни и смерти,
Досадно все-таки, что приходится думать не только о деле, но и о том, чтобы не спалиться по глупости, чертовски досадно! А ведь много на чем засыпаться можно, начиная со словечка, коего тут ещё знать не знают, ведать не ведают… Кстати о словечках и о телефонах: первым делом, первым делом самолеты. То есть надо будет по приезде узнать, как движутся дела у Одина… тьфу ты, Одинцова, из какой потайной каморки сознания высунула нос эта школярская привычка привешивать прозвища? А что, одноглазый Один — он Один и есть, эдакий ариославянский типаж, куда там до него всяким выморочным "истинным арийцам" вроде Гитлера и Геббельса? И творить сверхчеловеческое этому Одину, хошь-не хошь, а придется.
История авиации никогда не числилась среди главных интересов Годунова; если он что-то и выцепил из читаных книжек, то краешком сознания, не иначе. Смутно припоминалось: знаменитые "ночные ведьмы" станут массовым явлением несколько позже, ну а пока женщины-пилоты — такое же редкое явление, как женщины-танкисты в масштабах всей военной истории.
Правильно припоминалось. Когда на совещании Одинцов сказал: "Самолеты есть, техников худо-бедно найду, в соответствующем количестве — нет, но для выполнения поставленной вами задачи — да", — и повторил: "А вот пилотов у нас нет", пришлось Годунову самому озвучивать лежащую, казалось бы, на поверхности мысль о девушках-аэроклубовках. Сказал — и увидел на лице военкома тень усталости, какой не бывает даже от самой тяжкой работы. Сразу понятно: наступил Одинцову на любимую мозоль. Наверняка те девчонки ещё летом осаждали военкомат, требуя отправить их на фронт. А что они, девчонки, умеют? Взлет-посадка? И небо чистенькое, как нарядное голубенькое платье? А на земле только две неприятности — строгий инструктор и ворчливый механик?
Примерно так Одинцов и ответил, только формулировки были сухие, чеканные. Даже когда новоиспеченный командующий Орловским оборонительным районом вкратце обрисовал свой план, лицо военкома не просветлело. Но в идею Один вцепился со сноровкой истинного профессионала. И у Годунова отлегло от сердца. Во-первых, профи не только не забраковал рискованную идею, но и начал уточнять частности. "Не, ну разве я не молодец? — с усмешкой мысленно похвалил себя Александр Васильевич. — Было бы время, обязательно опочил бы на лаврах, а так придется довольствоваться диваном в кабинете Оболенского". А во-вторых… Просто приказать — иногда тоже очень непросто. Но сейчас не до отвлеченной философии. Начав обсуждать замысел командующего, военком разделил с ним ответственность. И совсем не в том вопрос, что формально разделил, Годунов был не в том положении, чтобы беспокоиться о частностях. Нет, Один разделил с ним моральную ответственность. Такую, какой, черт возьми, злейшему врагу не пожелаешь.
Ладно. Лишь бы только все удалось, как задумано. Одинцов уже действует. Товарищ он, по всему видать, решительный.
И снова нежданно-незванно явился тот самый проклятый вопрос: неужто всем им, деятельным и решительным, нужен был пинок извне, чтобы не сидеть и не ждать у моря погоды, а хотя бы самое очевидное предпринять? Историки, вон, пишут: в первый период войны многие, кого в малодушии и боязни принимать на себя ответственность никак не заподозришь, растерялись. Даже те, кто выше стоял и, как следствие, больше полномочий имел, сплоховали, не использовали в полной мере свои возможности.
А велики ли они, возможности-то твои, а, Александр свет Василич? Вот то-то же. Правильно говорил краевед Овсянников: чтобы судить о таких вещах, надо их на своей шкуре испытать. У тебя ещё и преимущество есть, какого, наверное, ни у кого больше нет: ты знаешь, как все закончится…
…И всё-таки первыми с корабля бегут крысы, а капитан уходит последним, когда волны уже перехлёстывают комингс ходового мостика — и ни минутой ранее. Или не уходит вовсе. Если, конечно, это русский капитан…
Тёмные столбы линии электропередач. А дальше, вглубь, — ещё более тёмные сосны, стволы с лиловатым оттенком, а хвоя почти чёрная. И через двадцать, и через пятьдесят, и через семьдесят лет на этой земле будут расти сосны. Но почему-то именно при взгляде на них острее всего ощущаешь, что ты в другом времени. В своем времени тебе нечего было терять, кроме собственной жизни. Впрочем, ей ничто и не угрожало. Но ты почему-то чувствовал себя обреченным. А здесь… это ж ведь не фантастика и ты, скорее всего, и вправду обречен, но вот нет этого паскудного состояния растерянности потерянности. Тебе есть, что терять, кроме…
А вот и вехи твои, Александр Василич, — столбы линии электропередач.
Годунов сам едва заметил, как принялся их считать… и проснулся, ткнувшись лбом в спину Мартынова.
Сержант Дёмин стоял рядом и вид у него был виноватый. Годунов приоткрыл дверь и выглянул, уже интуитивно догадавшись, что увидит. Ну, так и есть: "эмка" на добрых две трети колеса погрузилась в лужу… А на горизонте маячат какие-то строения. Дежавюха, однако!
— Никак, приехали?
— Так точно, товарищ старший майор, — ответствовал Мартынов и со сдержанным вздохом осторожно выбрался из машины.
Только тут Александр Васильевич сообразил, что фраза получилась многозначительная, и уточнил:
— В Дмитровск, говорю, въезжаем?
— Так точно, — повторил чекист.
На этот раз потрудиться не пришлось: машину в два счета вытолкали из лужи живо подоспевшие бойцы. "Вот оно, преимущество служебного положения", — Годунов усмехнулся. Впереди ждал город, где предстояло испытать тяготы возложенной на себя должности.
Дмитровск сорок первого показался Годунову таким же, как Дмитровск рубежа семидесятых-восьмидесятых. Конечно, будь Александр Васильевич местным, он без труда нашел бы и традиционные десять отличий, а может и больше, и с печалью либо радостью констатировал отсутствие или наличие дорогих сердцу примет. Однако же для постороннего этот город был похож на бессчетное множество небольших населенных пунктов, в которых, как написали бы в путеводителе, век девятнадцатый соседствовал с двадцатым. Соседствовал, но не так, как в городах Золотого Кольца, которые Годунов как-то объехал во время отпуска. Там соседство продуманное, как выкладка экспонатов в музее. Здесь — как Бог на душу положит. Наверное, в этом тоже есть своя прелесть, вот только думать о ней совсем не хочется. И, увы, совсем не из-за каких-то эстетических пристрастий. Если все пойдет так, как надо, скоро здесь мало что останется. Лишь бы местная власть не заартачилась. Дело-то — оно в любом случае сделано будет, но проблем в процессе огребёшь несоизмеримо больше.