Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20-30-х годов

Антоныч Богдан-Игорь Васильевич

III

Мечты-воспоминанья, медовые, блажные… Куда, куда исчезли лета мои златые? Воспоминанья манят вишневыми устами в тот миг, когда безумство явило власть над нами… Звон ручейка смешался с бренчаньем конской сбруи. Цветы в лугах с улыбкой считали поцелуи. Влекли, дразнили груди, как грозди винограда, и усмехались звезды девичьему «не надо…». Светился мир приветный, зарянка ль утро ткала? Или венок мне люба из васильков сплетала? А я умчал в безвестье — костром походным греться, оставив след глубокий в ее печальном сердце. Она его укрыла в монашеском хитоне, а я вонзаю в вечность распятые ладони.

IV

Немым

укором память мне взор являет синий. В затрепетавшем сердце кровь от позора стынет. Решетки и засовы, и лунный луч-соломка, А за стеною рядом вздыхает незнакомка. Шаги и лязг железа, горячий шепот: «Боже! Товарища Марию они забрали тоже…» А через ночь — грозою тишь разорвали крики, и стоны, и взыванья, и плач истошный, дикий. Тот крик летел тюрьмою, лавиною катился: на деревянных нарах там человек родился!.. Да, на тюремных нарах, во тьме, в кровавой луже, проглянул цвет весенний, назло морозной стуже. О нет, не слезы счастья, не колыбельной звуки — летели по застенкам условной речи стуки… Вот почему застыли в земли холодном лоне мои из мрака в вечность простертые ладони!.. 1925

ЧЕРНАЯ СИМФОНИЯ

Упало красным трупом солнце — Князь тьмы пронзил его мечом. И хлынули потоки крови на небосклон, на чернозем. Хохочет Некто, страшный, дикий, и тешится, что смерть принес, и черные вороньи стаи сгоняет с горестных берез. Сквозь лес, сквозь черное кладбище влачится в рубище старик с душой, исполненною тишью, такой, как крик, как крик, как крик… Ведь где-то ж есть конец скитаньям, отдохновенье от чужбин!.. А ты, несчастный и убогий, везде один, везде один. Ведь где-то есть тепло и ласка, рук лебединых страстный взмах… Во мраке дьявола посланцем тревожно бьет крылами птах. Сквозь ночь, по голому погосту шагает с посохом старик. Его душа полна безмолвьем, таким, как крик, как крик, как крик. Ведь где-то есть исход мытарствам, приют измученным сердцам… Что ищешь ты? Куда стремишься? Дороги нет к блаженству там. О, не дойдешь, не дозовешься! Где ступишь — глум, где станешь — яд. Твоя душа полна молчаньем, а вкруг тебя — кромешный ад. В глухую темь не докричишься, дрожь бесприютства не уймешь! Лишь привиденья потревожишь, посланца дьявола спугнешь. Споткнешься, упадешь, не встанешь, вовек тебя не вспомнит свет. Куда бредешь? Чего взыскуешь? К успокоенью тропки нет. На землю рухнешь и застынешь, луною хладной осиян. Чтоб очи выклевать, по снегу приковыляет черный вран. Лежать ты будешь, жалкий, тихий, с обезображенным лицом… Упало красным трупом солнце — Князь тьмы пронзил его мечом…

НОЧЬ

На вереницу хаток над рекою ложится тень, как матери рука, все предается неге и покою. С левад несется дробный звук звонка коров, что поворачивают к дому, и нежный голос дудки пастушка. Степной зефир свевает с плеч истому и бронзовые лица холодит, в скирдах ерошит старую солому. В тиши журавль колодезный скрипит. Пыль улеглась. В прорехе звездной шубы зарница всеми красками горит. То здесь, то там пускают в небо трубы змеистых серпантинов сизый дым… Готовятся к ночлегу трудолюбы. Меж сумраком и тьмой неуловим летучий миг. Стучат в клетях засовы, под окнами бормочут мальвы: «Спим!..» Лишь за селом, в густой листве дубровы, влюбленным соловей тревожит грудь. Янтарные глаза таращат совы. Таинственно мерцает Млечный Путь, сребристым молоком залив просторы,— господствует над всем краса и жуть. Темнеют крепостной стеною горы, а с гор тропинка скачет, как ручей, плетя замысловатые узоры. Она бежит, чем дальше, тем быстрей, сквозь черный бор и трепетные нивы, как будто кто-то гонится за ней. Торопится, нема, нетерпелива, лишь иногда через нее промчит, как призрак ночи, заяц боязливый. Лишь изредка неясыть прокричит, встряхнет крылами и утихнет снова. Ночь приложила перст к устам и спит. Сияет в небе месяца подкова. Не слышен над недвижною водой ни шорох трав, ни шелест камышовый. Излучина реки покрыта мглой туманною, что вся дрожит, струится, как в танце стан русалки молодой. Сама себе во сне долина снится… 1926

БОЛЬ

Сидели в синем сумраке соседи, вкушая по крупинке шуток соль… И вдруг в житейской дружеской беседе негромко прозвучало слово «боль». Как зеркало воды пушинка рушит, уроненная птицей в озерцо,— встревожило покой, смутило души то брошенное походя словцо. Унесся кто-то в прошлое: он — мальчик, стоит перед кустом цветущих роз, до крови у него ужален пальчик, глаза полны невыплаканных слез… А кто-то в золотой осенней вьюге рыдал, с листвою падал на погост, вбирал в себя симфонии и фуги, грудь обхватив руками вперехлест. Срывались миги — жемчуг с ожерелья… Весна шептала: «Радуйся, мечтай!.. Отступит грусть, придет черед веселья, всем завладеет яблоневый май». И шепот плыл так нежно, так шелково, касаясь гулко бьющихся сердец… И лишь один, услышав это слово, стал бледен, как мертвец. 1926

«ГЕЙЗЕРЫ НА ТРОТУАРАХ»

(Из цикла)

I

За витринами желтого солнца осколки, тротуары — палат поднебесных паркет. Туго талии дам перетянуты шелком, изгибается коброй корсетный хребет. В тротуарах намеками смутные блики, в колыханье ритмичном сплетения тел. Напомаженных губ бессловесные крики вперемежку с пучками амуровых стрел. Взмахи длинных ресниц, смех ледово-стеклянный. Все несется куда-то на мутной волне… Жесты страстные, жадные взгляды: «Желанный, Скоро ночь. Кровь играет. Иди же ко мне!» Вдруг средь этого шика и этого лоска, кутерьмы, парфюмерного запаха роз,— перепачканный маслом, углем и известкой, появился в спецовке Рабочий-колосс. Он, неся за плечами зари побежалость и в карманную глубь опустив кулаки, шел, и мигом толпа перед ним расступалась, точно смерч оголял дно житейской реки. Молкнул похоти глас и бренчанье брелока, утихал на пути его лепет, галдеж. И хоть взором блуждал он отсюда далеко, по толпе прокатилась гусиная дрожь. Мимо чистеньких, сытых,— в мазуте и саже, шел Рабочий, жуя заработанный хлеб; был для них он, как пуля в церковном витраже, будто в полночь увиденный собственный склеп. 1928

Дмитро Загул

«Ты полночной порою приходишь…»

Ты полночной порою приходишь, В час, когда уже крепко я сплю, Глаз лучистых с меня ты не сводишь, Утешаешь: не плачь… я люблю!.. Я словам твоим внемлю душою И сквозь сон улыбаюсь тебе, Взгляд твой нежный горит надо мною, Простираются руки в мольбе. Горячо ты меня обнимаешь, И в объятьях я таю во сне, Поцелуями сердце пронзаешь, Лаской грудь разрываешь ты мне. И в слезах я глаза открываю, Исчезает отрада-любовь. Ночь вокруг без конца и без края — Нет как нет моей радости вновь…

«Когда на ладонь я склоняю чело…»

Когда на ладонь я склоняю чело, Является в грезах родное село: И поле вдали, и за рощей мосточек, И старая хатка, и темный садочек, Где детство беспечно по тропке брело. Вон там на лугу мое счастье цвело,— Ольха над прозрачным ручьем наклонилась, Отара, пыля, с полонины спустилась, Сторожко журавль расправляет крыло… Лишь там мне в ненастье тепло и светло!

УТРЕННЕЕ СОЛНЦЕ

Солнце рассвета — сердце мое,— Зеркальная глубь тепла. С прозрачным утром оно встает… И смотрите, уходит мгла! Близка вам, понятна моя душа,— В ней плески и ваших волн… Радость, песком золотым шурша, Качает унынья челн. Я души убогие обогащу, Краскам восхода рад, Торбы нищие позлащу… Возьмите мой мир, мой клад! В пропасть низринь холодную тень, Мертвую тишь порушь! Буду играть я и ночь и день На арфах ваших душ. Я не встревожу спокойных дум Печалью души своей. Милы мне те, кто хмур и угрюм, И те, что весны звончей. Разве не солнце — сердце мое? Не кристальная глубь душа? Воздушные замки она снует, Счастье в груди верша. 1919

ПОСТ 440

Баллада

I

Бежит по железным тропам Поезд в огне и в дыму, Пронзая взглядом циклопа Слепую тьму. Бездумно он повторяет: — И-ду-уу!..— Летя по степи, теряет Искр снопы на ходу. В каждой теплушке теснятся Двести — триста штыков — Едут они сражаться За дело большевиков. Каждый в каждом вагоне — Ратник, а не холоп! Будут помнить бароны Красный Перекоп!