Ожерелье королевы
Шрифт:
Оливье видел, как она прошла; он прижался к стенной драпировке, чтобы ее пропустить.
Затем он остался в гостиной наедине с Филиппом; оба, потупившись, стали ждать, чем кончится беседа королевы с Андреа.
Андреа нашла Марию Антуанетту в ее большом кабинете.
Несмотря на летнюю погоду – стоял июнь, – королева велела развести огонь в камине; она сидела в кресле, откинув голову, прикрыв глаза, сложив руки,
Ее знобило.
Г-жа де Мизери впустила Андреа, затем задернула портьеры, затворила двери и удалилась.
Андреа стояла, дрожа от волнения и гнева, а также от слабости, и, потупив взор, ждала, когда в сердце ей вопьются слова королевы. Она ждала голоса Марии Антуанетты, как осужденный на казнь ждет топора, который снесет ему голову.
И если бы в этот миг Мария Антуанетта разжала губы, то измученная Андреа наверняка бы упала и лишилась чувств, не в силах ни понять ее слов, ни ответить на них.
Миновала минута, тягостная, словно столетие пытки, прежде чем королева шевельнулась.
Наконец она встала, обеими руками опираясь на подлокотники кресла, и взяла со стола лист бумаги, который несколько раз выскальзывал из ее дрожащих пальцев.
Потом, двигаясь бесшумно, как призрак, так что слышно было только шуршание ее платья по ковру, она с простертой вперед рукой приблизилась к Андреа и отдала ей бумагу, не проронив ни слова.
Слова были излишни: королеве не нужно было взывать к понятливости Андреа, Андреа ни на мгновение не могла усомниться в великодушии королевы.
Любая другая на ее месте предположила бы, что Мария Антуанетта дарит ей состояние, или земельное владение, или патент на какую-нибудь придворную должность.
Андреа угадала, что бумага означает нечто другое. Она приняла ее и, не сходя с места, начала читать.
Рука Марии Антуанетты бессильно упала. Королева медленно подняла взгляд на Андреа.
Андреа, – было написано на листе бумаги, – Вы меня спасли. Я обязана Вам честью, жизнь моя принадлежит Вам. Честью моей, стоившей Вам так дорого, клянусь, что Вы можете звать меня Вашей сестрой. Попробуйте, и убедитесь, что я не покраснею.
Отдаю это письмо в Ваши руки: оно – залог моей благодарности; вот приданое, которое я Вам даю.
Ваше сердце благороднее всех сердец на свете; оно сумеет оценить мой дар.
Теперь и Андреа взглянула на королеву. Она увидела, что та, с глазами, полными слез, опустив голову, ждет ответа.
Андреа медленно пересекла комнату, бросила письмо королевы в догоравший огонь и с глубоким поклоном вышла из кабинета, так и не проронив ни звука.
Мария Антуанетта хотела догнать ее, остановить, но непреклонная графиня, оставив дверь отворенной, подошла к брату, ожидавшему в смежной гостиной.
Филипп подозвал Шарни, взял его за руку, вложил ее в руку Андреа; королева, отстранив портьеру, взирала на эту горестную сцену с порога кабинета.
Шарни удалился, похожий на жениха самой смерти, увлекаемого своей призрачной невестой; оглянувшись, он увидел бледное лицо Марии Антуанетты, которая провожала его глазами, глядя, как он, шаг за шагом, уходит от нее навсегда.
По крайней мере так она думала.
У дверей замка ожидали две кареты. В одну из них села Андреа. Шарни хотел последовать за ней, но тут новоиспеченная графиня сказала:
– Сударь, вы, по-моему, едете в Пикардию.
– Да, сударыня, – отвечал Шарни.
– А я, граф, удаляюсь в те края, где умерла моя мать. Прощайте.
Шарни молча поклонился. Лошади умчали Андреа.
– Вы остались со мной, чтобы объявить мне, что вы мой враг? – спросил Оливье у Филиппа.
– Нет, граф, – возразил тот, – вы мне не враг, вы мой зять.
Оливье протянул ему руку, сел во вторую карету и уехал.
Оставшись один, Филипп в тоске и отчаянии заломил руки и задыхающимся голосом произнес:
– Господи, прибережешь ли ты хоть немного радости на небе для тех, кто исполнял свой долг на земле? Радости… – продолжал он, нахмурившись и в последний раз оглянувшись на дворец, – я говорю о радости! Но зачем? Только тем позволительно уповать на мир иной, кто вновь обретет там сердца, которым он был дорог. А меня здесь никто не любил; даже мысль о смерти меня не утешит.
Потом он устремил в небеса взгляд, в котором не было горечи, а лишь кроткий укор христианина, пошатнувшегося в вере, и исчез так же, как Андреа, как Шарни, в последнем водовороте той бури, что прошумела, поколебав трон и развеяв честь и любовь многих и многих людей.