Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий
Шрифт:
Меня спросили, чем замечателен мой город,
Выросший из своего индейского имени, в чем его
совершенство.
Я повторяю это имя, это слово, прозрачное, непокорное,
музыкальное, независимое…
[4]
вот и теперь мне следовало бы заглянуть в книгу и переписать эти вдохновенные строки, иначе я наверняка бы перепутал порядок слов, это бы вставил, это проглотил, просто не получалось, хотя стихи я обычно запоминал легко, и даже после первого прослушивания мог свободно, как заведенный, декламировать
Но тут, с Уитменом, был полный провал, наверное, потому что не было рифмы, или же строки были такими длинными, что по дороге я терялся. А директоришка как раз считал, что будет просто прекрасно, если я с этим именем, ремболикий антигерой из непрестижной школы, выплесну осанну Новому Йорку, имя которого, по его символической эвтаназии, легко спутать с названием нашего городка.
Когда я и на генеральной репетиции, в тысячный раз, запнувшись на городе стремительных, сверкающих вод, пропустил шпили и паруса, перепутав их, вероятно, с заводскими трубами, которые были видны с вершины моей крутой улицы, а та в солнечный день сталкивалась с другими переулками предместья, как кубики льда в высоком стакане, разнервничавшийся директор оттаскал меня за нарисованные бакенбарды, поклявшись, что ни на шаг не выпустит меня из дома, на скорую руку одарил меня двумя жалкими строфами из Эмили Дикинсон, лишь бы я только не рыдал.
Насколько же тот какофонист от педагогики был прав!
Я не двигался с места, куда бы ни шел. (А на следующих представлениях использовать меня не предполагалось).
Мир вообще мало изменился, все еще существуют кочевники и троглодиты. Перекати-поле и прочно укорененные. Я, к примеру, получаюсь баобаб. Думаю об этом, пока Андреутин воркует мне о Карле Мае (он, должен заметить, на нем помешан), и как тот до глубокой старости не покидал Германию. По правде говоря, я уезжал, но как бы и нет. Неужели никто меня не понимает? (Говорят, это были последние слова Джойса. Совсем никто? Однако не стоит это акцентировать. В этой больничной камере все — писатели, вот и я не могу не приобщиться. Как дела, литераторы и фарисеи? — кричит наш врач во время утреннего обхода, считая себя остроумным, и щиплет мою кожу).
Деспот вспоминает Карла Мая, когда они, как одержимые, играют в «старого деда». (Мне тоже выдают листок, на котором написана моя роль, откровенно говоря, моя единственная роль в этом мире на протяжении многих лет). Ладислав ехидно замечает, что Карл Май в любви и браке оставался совершенно невинным, а также, что он участвовал в спиритических сеансах, будучи уже старым дедом, но я не стал бы верить ему на слово, как не поверил и нервный Андреутин. Кто может знать о таких вещах? Какой-нибудь бог? Что за мерзавец?
Замечаю, что Андреутин подозревает, что узнал меня. Вообще-то, он каждый день делает мне массаж, утверждая, что его пальцы обладают таинственной жизненной силой, которая рассыпает в темноте искры. Иоаким тоже возится со мной, считает, что ногти у меня не растут. Понятия не имею, может я частично превратился в карлика, по крайней мере, в том, что касается ногтей. Хотя это мне, откровенно говоря, совершенно все равно. Разве что когда меня остужает огромная тень Ладислава. Он почему-то вбил себе в голову, что я закоренелый симулянт, и что мое жалкое состояние всего лишь притворство и искусная игра, и при каждом удобном случае, чтобы это доказать, тычет в меня заточенным карандашом, завязывает мое ухо узлом. Должен признать, что боли я совершенно не чувствую, но кому приятно было бы узнать, что висельники играют в футбол его отрубленной головой, растаскивают на части его труп? Повторяю, я осознаю все, что происходит, но у меня нет сил подать голос, моргнуть и шевельнуть волоском. Вот и Андреутин. Знаю заранее каждый его шаг. Остановится, потом нежно проведет пальцем по шраму, который, как прерывистый след улитки, делит мою грудь пополам. Да, дружище, это был не просто нож, а кровавый обоюдоострый кинжал хирурга, мое сердце со временем
Если только не вшили свиной, не знаю, я был в глубоком наркозе, когда все невероятно осложнилось, отключили электричество, или же кто-то, как в анекдоте, наступил на трубку, подающую кислород; и с тех пор я стал вот таким, ни на небе, ни на земле, в чистилище мозга, а мне все кажется, вместо того, чтобы заговорить, начну хрюкать.
Теперь следующий шаг. Сейчас мой бывший школьный товарищ (я-то его сразу узнал) попытается пальцами улучшить искаженные черты моего неподвижного лица. Ты меня знаешь? Нет? Ничего удивительного, когда-то я был тощим, как тростинка, щегол, знаю, трудно поверить, если принять во внимание мое атлетическое тело, все еще не оплывшую фигуру Геркулеса, хотя и лежу я вот так, один, бог знает, почему и как долго; кто бы мог подумать, что в этом блистательном маленьком государстве что-то стало подгнивать? Если этого недостаточно, то надо ли напоминать, как я несколько раз выступал на телевидении, этого хватит, чтобы узнать меня в лицо? Все еще никак?
Ну, тогда надо полистать одно из довоенных изданий «Книги рекордов Гиннеса», наверное, она есть и в нашей тюремной библиотеке, и найти меня там, среди рекордсменов по отжиманиям (у тебя голова пойдет кругом от этой цифры!); ты прочувствуешь мои дрожащие мышцы, услышишь тиканье секундомера в руке человека, в чьем аортальном синусе шуршит скомканная бумажка, на которой коряво написано: судья.
Меня фотографировали для газет, я где-то храню вырезки. Судья поздравил меня, собрался и ушел. На обратной стороне той самой бумажки написал: югослав Верим Мехметай, 1966 года рождения, мировой рекордсмен по отжиманиям… За диплом и экземпляр книги, где это будет написано, надо было заплатить, и подождать.
Я думал, надо бы что-то сделать с этим случайно открывшимся во мне талантом, я пытался и мог (может, стоило попробовать на фортепьяно, коснуться клавиш и обнаружить, что стал виртуозом?), я рос и рос, без ограничений. Взялся за гири и штангу, вскоре рубашки и цепочки рвались и лопались на мне, стоило напрячь мышцы, я превратился в настоящее бодибилдинговое пугало.
Но этим видом спорта практически никто не занимался, мне не с кем было соревноваться, у меня не было соперников до тех пор, пока я не прочитал в газетах, что мой рекорд побил знаменитый русский, причем с каким-то невероятным результатом, на две-три тысячи отжиманий больше, но тогда я уже начал чувствовать усталость, подошел, как говорят, к порогу, и только поддерживал свою головокружительную цифру, недостижимую для простых смертных и слабых, ленивых богов.
К тому же, не было и цирка, который заметил бы и принял меня, мои тренировки восхищали детей и случайных прохожих, но заработки были так себе, пока какой-то проходивший мимо человек, объехавший весь мир, не бросил мне денежку в траву, к которой я равномерно припадал, голый по пояс, с напряженными мышцами (если бы подо мной была женщина, я стал бы героем порно, кадр бы длился часами). Он и рассказал мне, что подобных дурацких аттракционов, уличных плясунов, музыкантов, актеров и акробатов полным-полно на площадях европейских городов, сколько хочешь, и я мог бы на лето отправиться туда, посмотреть мир, подзаработать, обеспечить себя прекрасными видами на год вперед. Надо только обзавестись достаточно глубокой нищенской шляпой.
Идея была привлекательная, к тому же я и так был на грани. И каждой весной я был уверен, что уеду, как только припечет, и тогда ты мог бы помнить меня на площадях Рима, Амстердама, порнографического Пешта, уличным артистом, благородным циркачом, укротителем собственного звериного тела, делающего сотни отжиманий за хорошие деньги. Но только вечно мне что-то мешало, я помнил о проклятии наставника, и из болезненной привязанности к привычной жизни оставался дома, пока со всех сторон ни началась стрельба, а я больше не мог получить паспорт, потому что меня действительно могли узнать и отправить на какую-нибудь войну.