Ожерелье Странника
Шрифт:
Я покачал головой и сказал:
– Нет, Августа. Но я боюсь, что вы уже нашли несчастье. Когда оно придет, я молю вас вспомнить, что вы обещали не надевать это ожерелье. И то, что ваш солдат Олаф с радостью отдал бы свою жизнь, лишь бы вы не делали этого. И не из-за сна, а ради вас, Августа, защищать которую – моя обязанность!
– Ну что ж! Значит, ваша обязанность всего-навсего в том, чтобы защищать меня, ни больше ни меньше… – воскликнула она с горечью.
И, произнеся эти непонятные мне слова, она покинула террасу с ожерельем из золота и изумрудов-жуков на груди…
На следующее утро ожерелье было возвращено мне одной
– Августа сказала, чтобы вы проверили эту драгоценную вещь, не подменили ли вам ее.
– Я никогда не думал, что Августа может быть воровкой, – возразил я. – Поэтому в подобной проверке нет необходимости.
– Она также велела передать вам, что если вы подумаете об осквернении этого ожерелья тем, что она его примеривала, то она после этого отдавала его в чистку.
– Это было очень любезно с ее стороны, потому что ожерелье, конечно, давно следовало вымыть. А теперь возьмите этот жемчуг, который Августа по ошибке оставила мне.
– Я не получала каких-либо указаний брать этот жемчуг, Олаф, хотя и заметила, что исчезли две самые лучшие нитки Августы. О! Вы большое северное дитя, – добавила она шепотом. – Храните этот жемчуг, Олаф, он вам подарен и стоит огромных денег. Берите все, что вы еще сможете получить.
Я не могу вспомнить ничего больше в отношении этого жемчуга и не знаю, что с ним стало. Возможно, что его забрали у меня во время заключения, а может, я отдал его Хелиодоре или Мартине. Где он теперь, хотел бы я сам знать…
Прежде чем я смог ответить, она ушла.
В течение нескольких недель после этого я больше не видел Августу, которая, казалось, избегала меня. Но однажды днем я был вызван в ее личные покои Мартиной и пошел туда. Августа была одна, если не считать Мартины.
Первое, что я увидел, – она носила на шее точную копию моего ожерелья с золотыми раковинами и изумрудными жуками; кроме того, ее талию обвивал пояс, а запястье украшал браслет простого рисунка. Сделав вид, что ничего не заметил, я отсалютовал ей и остановился, чтобы выслушать приказания.
– Капитан, – начала она. – Там, – она махнула рукой в направлении города, так что я не мог не видеть ее браслет, – дядюшка моего сына-императора сидит в тюрьме. Вы что-нибудь слышали об этом?
– Я слышал, Августа, что император был разбит болгарами, и тогда некоторые из его легионеров предлагали сместить Константина и провозгласить императором его дядю Никифора, который был жрецом. Я слышал также, что вслед за этим император велел ослепить цезаря Никифора и развязать языки четырем остальным его братьям; когда же те ничего не сказали, то им были отрезаны языки.
– Вы одобряете подобный поступок, Олаф?
– Августа, – ответил я. – В этом городе я выполняю свои обязанности и привык не рассуждать, так как если бы я отдался этому занятию, то наверняка сошел бы уже с ума.
– Но все же я приказываю вам подумать над этим вопросом и правдиво рассказать мне о своих мыслях. Какими бы они ни были, никакого вреда вам не причинят.
– Августа, я повинуюсь. Я считаю, что, кто бы ни совершил эту дикость, он должен быть дьяволом. И он либо вернулся из того ада, о котором все вы любите говорить, или же находится на прямой дороге туда.
– О, вы так считаете? Значит, я была права, когда говорила Мартине, что в Константинополе есть только одно честное мнение и я знаю, где мне услышать его. Ну а если, самый строгий судья, мы предположим, что это я отдала подобный приказ? Измените ли вы свое мнение в этом случае?
– Нет, Августа. Я только стану думать о вас намного хуже, чем думал до этого. Если высокие персоны, о которых идет речь, предали интересы государства, то их следует казнить. Но мучить их, лишать возможности видеть небо, низводить до уровня бессловесных животных, хотя при этом руки самого мучителя могут и не быть в крови, – отвратительный поступок. Так, по крайней мере, считают в тех северных странах, которые вам так нравится называть варварскими.
От этих моих слов Ирина спрыгнула со своего сидения и захлопала от удовольствия.
– Вы слышали, Мартина, что он сказал? Император услышит его слова, так же как и мои министры Стаурациус и Этиус, помогавшие ему в этом деле. Одна я противилась жестокому приказу, я молила сына, ради спасения собственной души, быть милостивым. Он же мне ответил, что больше не желает, чтоб им руководила женщина, что он и сам знает, как охранять интересы империи, и что совесть его говорит, что следует предпринять, а от чего – отказаться. И тогда, несмотря на все мои слезы и мольбы, ужасный приказ был исполнен – как я считаю, не из добрых побуждений. Но что сейчас поделаешь, ничего изменить нельзя. Все же я боюсь, Олаф, что они могут пойти дальше, и эти узники царственной крови будут умерщвлены. Поэтому я поручаю вам быть за старшего в тюрьме, в которой они содержатся. Вот вам подписанный приказ. Возьмите с собой столько людей, сколько, по-вашему, необходимо, и удерживайте тюрьму, даже если сам император повелит открыть ее ворота. Присмотрите также, чтобы об узниках заботились, предоставьте им все, в чем они нуждаются. Но не позволяйте им бежать.
Я отсалютовал ей и повернулся, чтобы уйти, но Ирина вернула меня назад.
В этот момент, повинуясь какому-то знаку, который она подала, Мартина оставила помещение, довольно странно посмотрев на меня при этом. Я подошел и остановился перед императрицей, которая, как я заметил, была чем-то встревожена, ибо грудь ее тяжело вздымалась, а взгляд был устремлен в пол. Я и сейчас могу себе представить этот пол. Мозаика на нем изображала греческую богиню, беседующую с юношей, стоящим перед ней со скрещенными на груди руками. Богиня была рассержена им и держала в своей руке кинжал, как бы намереваясь им ударить. В то же время ее правая рука была вытянута, чтобы обнять его. Ее поза была молящей.
Ирина подняла голову, и я увидел, что ее прекрасные глаза наполнены слезами.
– Олаф, – произнесла она. – У меня много забот, и я не знаю, где могу найти друга.
– Неужели императрице так трудно найти друзей? – спросил я, улыбнувшись.
– Да, Олаф, трудно, труднее, чем любому из живущих. Императрица может найти себе льстивых поклонников, но не настоящих друзей. Такие ее любят только до тех пор, пока она им может что-то дать. Но если судьба оборачивается против нее, то, скажу вам, они разлетаются прочь, словно листья с деревьев студеной порой. И она остается беззащитной перед любым резким дуновением с небес. Ну, а затем приходит враг, вырывает дерево с корнем и сжигает его, чтобы согреться и отпраздновать свой триумф. Так, я думаю, в конце концов будет и со мной. Даже мой сын ненавидит меня за его благоденствие, за которое я боролась и днем и ночью.