Ожерелье Зоны
Шрифт:
– Не боись, – пробурчал скуластый, затягивая на тощих запястьях наручники. – Жить будешь.
– Постойте, что с нами будет? – заупрямился Алексей.
– Да пошли уже, – охранник схватил парня за предплечье и поволок к выходу. Алексей потерял равновесие, опрокинулся, сгреб со стола инструмент, медикаменты и под перезвон хирургической стали повалился на пол.
– Дерьма кусок, – скрежетал скуластый, поднимая Алексея за воротник.
– Вы же сами меня… – хрипел сталкер. Воротник больно сдавливал горло и душил. Алексей стал извиваться в попытке подтянуть под себя ноги и встать. Через минуту с пунцовым лицом, растрепанный, с вывалившимися
Он говорил на ходу, не поворачивая головы. За ним поспевал сталкер в америкосовской армейке с СВДэшкой за плечом. Он развернул голову к седому и старался не упустить ни слова. Временами переходил на легкую трусцу, держал короткую дистанцию, их плечи едва не соприкасались.
Парочка свернула в коридор направо и скрылась за углом.
– Стоять, сопля, – послышалось сзади. Алексей остановился возле зеленой двери с засовом, судя по сварному шву и обожженной краске, приваренному недавно.
– Открывай, Малой, пускай этот здеся ждет.
– Чего ждет? – коротышка лязгнул засовом.
– Качака сказал, заберет его, че-то не пришел. Не в коридоре же с ним стоять. Запри пока.
– Качака ушел курить, – Малой открыл дверь. Скуластый снял наручники, толкнул Алексея в спину, – топай.
Алексей с опаской вошел в карцер. Сразу увидел Грифа, тот сидел на топчане и смотрел на них. Позади хлопнула дверь, лязгнул засов. Алексей улыбнулся, но тут же посерьезнел, подозревая, что любой оптимизм при нынешних обстоятельствах неуместен.
– За что они тебя? – он подошел к сталкеру, продолжая рассматривать лиловый синяк под глазом, вспухшую верхнюю губу, угрюмый лик в целом.
– Ни за что, – буркнул Гриф. В его произношении слышался присвист. – Тебя еще не допрашивали? – говорить с прореженным «частоколом» было непривычно. Язык цеплялся за острые края, к тому же припухшая губа потеряла в гибкости и саднила. В свою очередь, сталкер ощупывал взглядом лицо парня и отмечал лишь бледность и испуг.
– Нет. Я у медиков, ну… в операционной сидел, там, где это… щелкуна переделывали. Они кровь брали из вены. Я хотел у них разузнать…
– Тихо, – перебил его Гриф, – значит, скоро поведут. Говори, что шли за хабаром в «голодные земли». Зашли по пути к Карабасу. Скажи, что он наш кореш, еще скажи…
Заскрежетал засов.
– Спрячь, – порывисто выдохнул Алексей, быстро наклонился, вытащил что-то из-за голенища и сунул сталкеру в руки. Дверь распахнулась, в проеме возник верзила – Качака. Он костерил Малого:
– …идиоты. Где этот мудак? Табло ему раскрошу. Я же сказал, чтобы ждал, тупица, у костоправов. На выход, мясо, – Качака обращался уже к Алексею. Парень посмотрел на Грифа, тот едва кивнул и многозначительно моргнул целым глазом, мол, не дрейфь, все пучком. Он успел придавить бедром что-то прохладное и твердое, явно металлическое, и теперь ощущал, как это что-то острыми краями прокололо хэбэшку и больно впилось в кожу.
Дверь за Алексеем закрылась. Гриф подождал еще некоторое время, затем достал из-под ноги передачу. Это был пинцет с загнутыми острыми кончиками. Гриф быстро осмотрел комнату, выискивая, где бы его спрятать. При себе оставлять было нельзя. Он встал с топчана, приподнял его и в образовавшуюся щель между стеной и боковиной сунул хирургический инструмент, рассчитывая придавить его. Пинцет выскользнул из пальцев и упал в щель.
– Черт, – зло процедил Гриф. Быстро опустился на колени, при этом отметил, что не услышал лязга металла о металл. Заглянул под топчан. Здесь уже не пахло, а воняло тем неприятным запахом, который ассоциировался с болезнью и заразой. Его взгляд уперся в кучу тряпья. Она валялась у стены, поэтому он не увидел ее сразу. Пинцет поблескивал сверху вонючего вороха. Гриф потянулся за ним. Барахло зашевелилось. Сталкер схватил пинцет и отпрыгнул. От неожиданности и испуга глаза его лезли на лоб.
Куча постепенно развернулась, выпрямилась, перекатилась. Из полумрака и тряпок глянули блестящие влажные глаза.
– А-а, – выдохнул Гриф и выставил перед собой руку с зажатым в ней пинцетом.
Куча замерла, лишь глаза поблескивали в темноте, разглядывая сталкера. Затем донеслось хрипло, словно говорил умирающий чахоточник:
– Гриф. Ты-то что… тут делаешь?
Куча поползла на свет и когда выбралась, сталкер различил в вонючих складках грязной засаленной армейки маленького высохшего человека.
Только по черной свалявшейся, лезущей, как у линялого пса шкура, бороде он опознал Карабаса. Цвет его лица был землистого оттенка. Кожа шелушилась. На левой скуле был вырван клок бороды. Но, приглядевшись, сталкер понял, что волосы никто не драл, они исчезли вместе с частью щеки. С неровными краями дыра растянулась кляксой от подбородка к глазу. Через нее виднелись бледно-розовые десны цвета дохлой крысы, неделю пролежавшей в луже. Желтые зубы поблескивали влагой. Зрачки – черные нефриты – превратились в булавочные головки. Белки с голубовато-зеленым оттенком, как несвежее очищенное куриное яйцо, пронизывала сеть сосудов темно-синего, почти черного цвета.
Наемник еще несколько секунд демонстрировал себя, затем болезненно зажмурился, весь сморщился и снова забрался под топчан. Гриф не сводил с него глаз и все пытался соединить это нечто с тем, кого знал раньше, – бородатым, крепким мужиком, уверенным в себе, надменным, властным. «Матерь божья, что они с ним сделали? Это ждет и меня?» – носились в голове сталкера мрачные мысли, как ночные фурии. Хотя он и выслушал с должным вниманием Шару и более-менее представлял, что творит с человеком матрешка, увиденное поразило его до мурашек. Он поверить не мог, что это самоуничтожение – последствия пагубного пристрастия, что человек – существо разумное, может довести себя до такого состояния. Звери милосерднее к жертве, чем человек к самому себе. Нет, это долбаные академики. Это их рук дело. Кончились щелкуны, теперь за людей взялись. Эти мысли были более понятны сталкеру, чем мазохизм в самой что ни на есть извращенной форме.
– Хе-хе-х, – то ли смешок, то ли кашель донесся из сумрака под топчаном, – не узнаешь? Я это… Карабас. Кхе-хе.
– Что они с тобой сделали? – спросил Гриф, оправляясь от шока.
– Не они… я. Я сам, – долгое молчание, – матрешка.
Гриф понимающе покивал: «Ему уже никакой «сверчок» не поможет». Вслух спросил:
– Что здесь случилось? Где твои парни?
– Всех побили. Пистон, вроде, остался. Его со мной держали… пару дней, потом увели.
Карабас снова замолчал. Гриф его не торопил, понимал, что в таком состоянии трудновато открывать рот. Прошло минуты три, прежде чем Карабас накопил силы.