Ожидание чуда. Рождественские рассказы русских классиков
Шрифт:
Тут за это слово все на Федоса поднялись.
– Нет, нет! – закричали. – Что ты, как ворон, все каркаешь! Это все ты сам повыдумывал! Веселье и в церквах поминается. Давыд-царь и играл, и плясал 36 , и на свадьбе-то мало ли вина было попито. Ты своего не уставляй – это нам не запретное. Если бы похотел Господь, чтобы поворотить народ на другую путь, он бы не тебя послал, а особого посла-благовестника.
Федос им желал внушить, что не нам судить, какого посла куда посылает Бог, а что слово Господне – духовное и через кого оно доходит, через того все равно и засеменяется: кто в Божьих смыслах говорит, того и послушайся, а нарочных послов не жди. Нарочный-то,
36
Согласно ветхозаветному преданию, Давид, царь Израильско-Иудейского царства, первоначально появился при дворе царя Саула как певец-гусляр, чтобы успокаивать царя игрой (Первая книга Царств, 16: 14–23), плясал же он «пред Господом» (Вторая книга Царств, 6:16).
Ну а все же хоть и все с дедом спорили, а в открытость супротив его делать стыдилися, потому что – когда вспомянется нам то, что старики про половень говорили, мы Федоса будто и не уважаем, а потом вздумаем, что он давно уже человек справедливый стал, а те «почкенные»-то все еще вокруг половня ходят – нам Федоса и совестно. Грешник-то он, правда, что грешник был, да ведь он отстоялся уж и повернул себя на хорошее! Свое-то нам справить хочется, а его все-таки стыдно. И стали мы с своими намерениями крыться и сделали уговор вечером на Рожествин день собираться все в ригу и ждать друг дружку в угле, в колосе, а потом идти всей гурьбой переряженным к дворнику. А мы знали, что у дворника праздник как следует: быка залобанили, трех свиней зарезали и две бочки браги наварено. Пойдем, мол, налопаемся, а на обратном пути девки пусть себе, где знают, хоронятся.
Такие зашли затеи хорошие!
Пошли у нас хлопоты: разные мы одежи припасаем да прячем в потайных местах. Боимся только, чтобы не подсмотрели за нами соседи неимущие да наши похоронки не украли бы.
Мы им до сочельника все подавали кусочки, а под сочельник бабы и девки сказали им:
– Слушайте, вы, неимущие! Вы чтобы завтра не сметь приходить сюда, потому что мы завтра будем сами в печках мыться и топорами лавки скресть. Завтра нам не до вас. Обходитесь как знаете.
Маврутка захотела свои уборы вынесть в ригу, когда дед Федос в лес пойдет, и вот, когда все, что надо было, у себя в избе отмыла и отскребла, да поглядела в окно, а на улице, видит, – метель и сиверка, так что дышать трудно. Маврутка думает: «Дай скорей сомчу, а то дед воротится!» И только что отворила дверь, как сдушило ее сиверкой, а перед самым ее лицом на жерновом камне у порожка нищенское дитя стоит, и какое-то будто особенное: облик нежный, а одежи на нем только одна рваная свиточка и в той на обоих плечах дыры, соломкой заправлены, будто крылышки сломаны да в соломку завернуты и тут же приткнуты.
Маврутка на него осердилася.
– Чего тебе! – говорит. – Для чего в такой день пришел! Ишь ты, нет на вас пропасти!
А дитя стоит и на нее большими очами смотрит.
Девка говорит:
– Что же ты бельма выпучил! Прочь пошел!
А он и еще стоит.
Маврутка его поворотила и сунула:
– Пошел в болото!
А сама побежала, и никакого ей беспокоя на душе не было, потому что ведь сказано всем им было, чтобы не ходить в этот день – чего же таскается!
Прибежала Мавра в ригу, да прямо в дальний угол, и там в сухом колосе все свое убранье и закопала, а когда восклонилася, чтобы назад идти – видит, что этот лупоглазый ребенок в воротах стоит.
Маврутка на него опалилася.
– Ты, шелудивый, – говорит, – подслежаешь меня, чтобы скрасть мое доброе! Так я отучу тебя! – Да и швырнула в него тяжелый цеп, а цеп-то такой был, что дитя убить сразу мог, да Бог дал – она промахнулася, и с того еще больше осердилась, и погналася за ним. А он не то за угол забежал, не то со страху
И все чем она шибче бежит, тем сильнее в ней дух занимается, а тут еще видит, что у них на завалинке будто кто-то сидит…
Девка-ровесница с ведром шла и спрашивает:
– Что у тебя, нога, что ли, подвихнулася?
Та отвечает:
– Видно.
– А что это такое там у нас под окном на завалинке?
– Это твой дед Федос сидит…
– У тебя, может быть, курья слепота в глазах?
– Чего еще! Ярко его вижу, вон он руки в рукавицах на костыль положил, а недром 37 носит. Тяжело его удушье бьет.
37
Недро – нутро, грудь.
– А робенка лупоглазого не видишь там?
– Лупоглазое дитя-то ноне по всему селу ходило, а теперь его нетути…
А Маврутка ей говорит, что она сейчас лупоглазое дитя видела и что он подсмотрел, где она свой убор закопала.
– Теперь, – говорит, – то и думаю, что он, стылый, откопает да и выкрадет.
– Пойди перепрячь скорей!
– И то сбегаю!
А сама чует, что теперь уже ей в риге было бы боязно.
И тут Мавра с дедом опять не в лад сделала, так что он сказал ей:
– Ты, должно быть, задумала что-нибудь на своем поставить. Смотри, беды б не вышло!
Она отвечает:
– Не удержишь меня!
– Чего силом держать… и не надобно… А тебе, слышь, чего же там понравилось?.. Назад-то пойдете, ребята чтоб вас не обидели.
– Закаркал, закаркал опять! Никого не боимся мы, а там праздник как следует – там били бычка и трех свиней, и с солодом брага варена…
– Вона что наготовлено исступления! И пьяно, и убоисто…
– А тебе и свиней-то жаль!
– Воробья-то мне и того-то жаль, и о его-то головенке ведь есть вышнее усмотрение…
– О воробьиной головке-то!
– Да.
– Усмотрение!
– Да!
– Тьфу!
Мавра в раскат громко плюнула.
Дед сказал:
– Чего ж плюешься?
– На слова твои плюнула.
– На мои-то наплюй – не груби только Хозяину 38 .
– Он мне и не надобен.
– Вона как!
– Разумеется!.. Пусть его нелюбым коням гривы мнет.
– Что городишь-то, неразумная! Я тебе говорю про Того, Кому мы все работать должны.
38
Дед Федос, произносящий эти слова, подразумевает под Хозяином Бога, а его внучка думает о домовом («нелюбым коням гривы мнет»).
– Ну, а я не разумею и не хочу.
– Что это? – работать-то?
– Да.
– Поработаешь. Не все ведь вольною волей работают – другие неволею. И ты поработаешь.
Мавра через гнев просмеялася и говорит:
– Полно тебе, дед! В самом деле, видно, правда, что ты с ума сошел!
А дед посмотрел и ответил ей:
– Господь с тобой, умная! – и сам на печь полез, а она схватила под полу его фонарь со свечой и побежала в ригу свой наряд перепрятывать.
А в риге-то уже темно, и страх на нее тут так и налетел со всех сторон вместе с ужастью: так ее и за плечо берет, и ноги ей путает. Думает: «Дай скорей огонь зажгу – смелей станет». Чиркнула спичкою раз и два – что-то у самого лица будто пролетело. Она зажгла фонарь и перекрестилась, а только зашла в угол к колосу, как вдруг с одной стороны к ней пташка, а с другой другая – точно не хотят допустить ее!