Ожидание
Шрифт:
На французов произвело угнетающее впечатление, что немцев посадили вместе с нами. Товарищи настаивали, чтобы я вызвал русского офицера и объяснил ему, как нам оскорбительно, что между нами и немцами не делают различия.
Русский офицер, наконец, пришел. Рослый человек, в надетом поверх гимнастерки штатском, синем в полоску, пиджаке. На его толстых плечах и широченной спине этот пиджачок сидел в обтяжку — вот-вот лопнет по швам. Поворачивая голову на бычьей, в клетчатых мужицких морщинах шее, он весело оглядывал французов,
Товарищи сразу прозвали его Тарас Бульба. Я удивлялся, как они это почувствовали. Могучей грузностью сложения он и впрямь напоминал Тараса. И даже фамилия у него, как я потом узнал, была украинская — Сильченко.
Считая, что я недостаточно настойчив, серб Божко, коверкая для понятности сербские слова, стал объяснять ему, как неправильно сажать немцев в один с нами сарай. До войны Божко был адвокатом в Белграде и говорил с тонкой самодовольной усмешкой и по-восточному преувеличенными жестами рук. Он был высокий, с длинным, совсем уже из «Тысяча и одной ночи», носом.
Но Бульбе, казалось, не понравилась его самоуверенность. Он посмотрел на него прищурившись и, перебивая, сказал:
— Немцы, французы, югославы — все такие же люди. Эти немцы сами нам сдались.
— Что ж, и они тоже люди, — повторил он, помолчав.
Он говорил властно, как человек привыкший командовать и даже Божко, несмотря на свою адвокатскую развязность, почувствовал, что больше настаивать не нужно.
— Вот что, — повернулся Бульба ко мне, — назначаю тебя старшим. Пересчитай всех по национальности, а как дорога будет свободна, дам вам препроводительную и пойдете в тыл.
На мои слова, что я простой солдат, а среди товарищей есть унтер-офицеры и им может показаться обидным, что я буду за начальника, он сказал:
— Чего там, ты поведешь! Не маленький, — и вдруг внимательно посмотрев на меня, прибавил: — ведь ты же, в сущности, русский человек.
Я спросил:
— Вы дадите нам охрану? А то мы боимся опять к немцам попасть.
— Да нет же, пойдете сами, когда дорога свободна будет. Без всякой охраны. Ведь вы же теперь свободные люди.
— А как же, немецкие пленные тоже с нами?
— Нет, немцев мы отдельно отправим. Сейчас просто другого места не было, куда их посадить.
Потом опять повернувшись к французам и одобрительно обводя глазами их лица, Бульба сказал:
— Что, небось рады, что вас освободили? Вот скоро будем сажать в вагоны и отправим в Одессу, а из Одессы пароходами во Францию. Поедете домой к вашим женам в Париж. — Его белая бровь поползла вверх и в глазах засветилась веселая усмешка: — А и то сказать, не будь нас, вам бы всю жизнь у немцев в батраках маяться. Они бы вам… поотрезали, а сами бы ваших жен…
Французы, не понимая смысла его слов, но видя, что он шутит, засмеялись. Я с замешательством стал переводить, но Бульба уже повернулся и пошел к выходу. Только тут он заметил бывшего с нами врача из русских военнопленных.
— Вы русский? — спросил он, нахмурившись.
— Да, товарищ старший лейтенант, с 42 года в плену. — Врач назвал себя и свой чин.
— Вот русскому уж не полагалось бы в плен, — покачал Бульба головой.
У врача появилось в лице робкое и умоляющее выражение:
— Товарищ старший лейтенант, мне именно об этом хотелось бы с вами поговорить.
— Хорошо, завтра поговорим, а сегодня не могу, некогда. А ты откуда? — повернулся Бульба к другому русскому.
Это не был один из русских пленных, которые шли с нами из лагеря. Не знаю, откуда он взялся. Я в первый раз его видел. Он был в черной кожаной куртке и таких же галифе. Невзрачный, с белым от страха, скуластым лицом, густо усыпанным веснушками. Он сбивчиво что-то стал объяснять извилисто шевелившимися губами.
— Врешь! Дезертировал! — тыча ему в грудь чугунным пальцем, грозно сказал Бульба и в сердцах вышел из сарая.
Уже темнело. Воспользовавшись отлучкой старшины, опять пришел, теперь совсем уже пьяный, солдат с красными без ресниц глазами. Несколько мгновений он стоял в дверях. За его опущенными веками чувствовалась работа тяжелой пьяной мысли.
— Старший лейтенант просит прислать сигарет, — заявил он неожиданно.
За день он всем надоел. Товарищи начали ворчать.
— Пусть дают, а то плохо будет! — Он открыл теперь глаза и с угрозой смотрел на лица французов полоумным взглядом. Ствол автомата за его плечами качнулся.
Я сказал товарищам:
— Конечно, он врет, никакой лейтенант его не присылал, но все-таки лучше дать ему сигарет.
Набрали целую пригоршню. Он смотрел с тупым недоумением. Я хотел дать ему еще.
— Нет, больше не надо, — сказал он и побрел куда-то через двор.
Наступила черная, беззвездная ночь, в двух шагах ничего не видно. Но даже в темноте люди продолжали убивать друг друга. Все время, то близко, то далеко гремели выстрелы. Несколько раз приходил с фонариком старшина проверить на месте ли немцы. Было непонятно, когда же он спит. Я дремал, но и сквозь сон продолжал чувствовать тяжелую усталость от жизни.
На рассвете через двор проехал на неоседланной лошади красноглазый. Он казался теперь совсем другим человеком. Вместо пьяной опухшей рожи — осунувшееся, нахмуренное, умное и энергичное лицо. Даже не посмотрев в нашу сторону, словно ему было совестно за вчерашнее, он, злобно толкнув лошадь каблуком, проехал мимо.
Один только маленький чувашик продолжал вертеться около нашего сарая. Он спросил меня с деловитым видом:
— А где эта полька? Ее бы надо… — показал он своими маленькими детскими руками.