Ожог
Шрифт:
К ним подошел один из подчиненных Скопа, сочный парубок с маленьким ротиком, с маленькими горячими бусинками глаз, с коротким боксерским носом.
– Вы, товарищ Сильвестров, объявите народу. Культурно извинитесь, скажите, что по техническим отменяется. А вы, – парубок повернулся к Самсику, – вы, Саблер, представьте в отдел культуры тексты и ноты, а также отчитайтесь – кто пригласил корреспондентов империалистической прессы?
– Твоя фамилия не Чепцов? – спросил его Самсик. – Сын чекиста?
– Мое фамилие будет Чечильев, – зверея, но сдерживаясь,
– Сейчас ты, распиздяй, кости свои будешь собирать! – сказал Самсик и сильно ударил ни в чем не повинного Чечильева саксофоном по голове.
Шура Скоп закрутил безумному артисту руку и оттащил его в кулису.
– Самсик, ты рехнулся, – шептал он, – они же тебя отделают!
– Сейчас и тебе, распиздяй, достанется! – сказал Самсик покровителю.
Сильвестров в это время объявлял в зал:
– Дорогие товарищи, мы вынуждены вас огорчить. По техническим причинам наш концерт не состоится… переносится… будет объявлено… простите…
Самсик рванулся – его держали крепко. Сильвестр выпутался из кремовых гардин и бессильно опустил руки, как изнуренный пингвин.
– Подонок! – закричал ему Самсик. – Скажи пиплу, что нам глотку заткнули! Маккар, Деготь, люди вы или шваль?!
– Самс, кочумай! – простер к нему руки Сильвестр. – Завтра я пойду в отдел культуры, все согласую!
– Все и так было согласовано! Шурик, сука, слышишь? Там член ЦК ФКП сидит! Где Шурик?
– Шура слинял.
– Кто же меня держит? Пустите, пиздюки! Маккар, ты же каратек, врежь кому-нибудь из них! Боги, гиганты, мать паша Гея, восстаньте!
На сцене тем временем «рокковое поколение» стараясь не смотреть на лидера, собирало манатки. Один только Самсик бился в истерике, не желая примириться с крушением всех его надежд.
Приблизился сын Чечильев, вытирая лоб носовым платком и кривя губы от брезгливости, от той самой, так хорошо знакомой Самсику классовой брезгливости, что нынче уже не часто и встретишь.
– Сколько здесь оказалось дряни, – сказал он, глядя на Самсика.
– Легче, легче, Чечильев. Не зверей, – пробормотал кто-то из дружинников.
– Он мне бровь рассек! Мужчина я или нет?
Весу в молодом Чечильеве было не менее ста десяти, и все эти килограммы плюс классовая ненависть расшибли лицо изрыгающему матерщину и слюну и действительно мало приятному музыканту.
…Очнулся Самсон Аполлинариевич в привычной обстановке – в котельной стеклянного института. Было жарко и сухо. Тусклый свет. Кишечник труб на чистых теплых стенах. Уютная теснота. За спиной кто-то тихонько наигрывал на гитаре, напевал песенку Высоцкого «Баллада о сентиментальном боксере»:
Удар, удар, еще удар, Еще удар и вот – Иван Буткеев (Краснодар) ПроводитОказалось, сам Высоцкий и поет, Володя. В ногах у лежащего Самсика сидела, завернувшись в трехцветную шаль, Марина Влади, пшеничная голова. А на груди у Саблера лежала не очень молодая, но бесконечно милая женская рука со следом от обручального кольца. Чья это рука – уж не полонянки ли Алисы? Проследив взглядом всю эту руку до плеча, он увидел выше скулу и нос докторши Арины Беляковой, своей первой любви из Бармалеева переулка. Значит, не умру, подумал он, поеживаясь от уюта. А где сакс? Сакс-то успел спасти? Сакс лежал рядом, и на раструбе его даже запеклась капелька вражьей крови. Гордый сакс, золотое оружие!
Вокруг тихо сидели музыканты – Сильвестр, Маккар, Деготь-бой, Томаз Горчиашвили, Фрумкин, Левин, Карповец… весь ансамбль и их чувихи. Вот так джем! Опять котельная! Убежище древних христиан – котельные Третьего Рима! Ничего, здесь совсем неплохо, совсем неплохо, совсем, совсем…
На полу, в кругу изгнанников, стояла целая батарея больших черных бутылок с отвратительным пойлом, так называемым «портвейном». Самсик вспомнил, что в прежние времена, когда он пил, эти бутылки называли «чернильными бомбами».
– Товарищ очнулся, – сказал над ним голос докторши.
Самсик погладил ее длинное бедро. Кажется, в старину она занималась барьерным бегом.
– А вы узнали товарища? – спросил он в благости. Какая благость!
Лицо ее склонилось над ним, пальцы с облупленным маникюром вынули изо рта сигарету.
– Товарищ может не сомневаться. Товарищ узнан.
– Я тебя тоже узнала, – сказала Влади.
– Даже вы, мадам? – Самсик весь всколыхнулся от счастья, благости и тепла. – Даже вы? А третьей здесь нет?
– Самс, ты не нервничай! – В кадре появилась виноватая физиономия Сильвестра. – Ну, смалодушничал я немного, но что делать? Этих сук на нас обком напустил в обход горкому. Понимаешь? Скоп уже намекнул, а я проверну, мы будем выступать в Автодорожном техникуме на митинге солидарности с борющимся народом Зимбабве. Лады?
– Лады, – блаженно потянулся Самсик. – Я всегда сочувствовал народу Зимбабве. Это приятнейший угнетенный народ. Обязательно сыграем в их честь. И в честь горкома.
Ребята захохотали:
– Во, Самс дает – дадди Самс – во, остроумный!
У Дегтя глазенки уже были стеклянные – «заторчал». Самсик увидел рядом со своим бедром на три четверти опорожненную «чернильную бомбу».
– А это кто выдул? Неужели вы, мой милый доктор? Ребята вокруг захохотали еще пуще:
– Это ты сам и выдул, дадди Самс! Мы тебя «чернилами» отпаивали, вот ты и ожил! Где твоя завязка? Давай развязывай? Ну ее на солуп, твою завязку! Пусть зимбабве себе концы завязывают!
– Правильно, – сказал Самсик, – пусть они завязывают, а мы развяжем, потому что у нас ноги, как змеи, а торсы богов, а головы кентавров. Пусть зимбабве жрут свою тыквенную кашу, а мы будем чернилку глотать в знак солидарности!