Ожог
Шрифт:
Из разбитого окна в парадной задувал злой северный ветер и угрожающе гудел в проржавевших, одетых в лёд трубах. Лиля передохнула с минуту и сделала ещё один непосильный рывок. Дверь. Наконец-то дверь.
Топор она оставила в прихожей, а сама взяла закопчённый эмалированный бидончик и снова потащилась на лестницу. И куда они расходуют столько воды? Ладно, на стирку и помывку много ушло, да на вываривание одежды от вшей в кипятке, но это один раз. А кончается вода каждый день. Впрочем, она ведь носит по полбидона, на больше не хватает сил. Раздобыть
А ведь ей ещё не всё равно. Ещё борется, выживает – воду вот носит, печку худо-бедно, да топит, за хлебом ходит. Значит, теплится ещё жизнь. А вот Лёшка окончательно потерял какой бы то ни было интерес, даже поесть последнее время не просит. Принесёт она хлеба – пожуёт, не принесёт – так и ложится голодным, даже не жалуется. И смотрит пугающе безразлично. Только два дня назад вдруг встрепенулся, полез в кухонный стол с немым вопросом в неестественно блестящих глазах: есть, мол, у нас хоть что-нибудь?
На полках в столе лежал только иней.
Булочная за углом была закрыта, а у стены стоял, закутавшись в толстый платок, человек. Его по колено занесло снегом, скрюченные руки лежали на груди. Лиля остановилась передохнуть, ненароком взглянула на него и, помявшись, позвала:
– Мужчина!
Человек молчал.
– Мужчина! – громче повторила Лиля и, прищурившись, вгляделась в него. Кажется, мёртвый. Она подошла поближе. Да, мёртвый. Окоченел и заледенел уже, давно, видать, стоит, хлеб ждёт. В синих пальцах белела примёрзшая бумажка.
Лиля попыталась вытащить её, но без толку. Тогда она стала разжимать мертвецу пальцы. Она знала: он держит хлебную карточку, и если получится её забрать, то будет лишняя порция хлеба. Но окоченелые пальцы походили на застывший на лютом морозе металл и никак не хотели разгибаться. Лиля мучилась и так, и сяк, – тщетно. Открытые глаза мертвеца покрылись льдом, а сквозь его тоненький мутный слой невыразительно, одеревенело смотрели похожие на две чёрные точки зрачка. На выцветших ресницах блестели снежинки.
Лиля с досадой дёрнула бумажку, и та вдруг выскользнула их холодных пальцев, а мертвец как стоял, так с глухим стуком и повалился в снег у стены – точно оловянный солдатик. Лиля спрятала драгоценную карточку в специально пришитом внутреннем кармане и побрела дальше. Сегодня же получит дополнительную пайку и накормит Лёшку как следует, а то он совсем уже ослабел. Того и гляди, не сегодня, так завтра испустит дух, а как она тогда в морг его повезёт? Санок ведь нет, да и ткани, чтоб труп зашить, тоже. А уж спустить мёртвое тело по лестнице она точно не сумеет, сама рядом и помрёт.
Интересно, можно ли будет как-то ещё всё-таки свозить его в школу на Новый Год? Там обед обещают… Только бы он до Нового Года не умер, а то тогда совсем никакой надежды не останется. Значит, надо искать санки – сам Лёшка идти точно не сможет, у него ноги настолько опухли, что не двигаются. И посинели все, аж вода с них течёт.
И тут Лиля испугалась своих мыслей.
На обратном пути она вспомнила, что, кажется, видела в соседской квартире санки. В бидоне плескалась вода, тонкая металлическая ручка до боли впивалась в пальцы, примерзала к и без того израненной коже. Из потрескавшихся губ сочилась кровь. Лиля слизывала её, ощущая металлический привкус на языке.
Завыла протяжно сирена, ожил репродуктор на столбе.
– Говорит Ленинград! Воздушная тревога! Воздушная тревога! Всем гражданам укрыться в бомбоубежищах, движение прекратить! Воздушная тревога!
Метроном перешёл на частый тревожный перестук. Небо загудело металлическим голосом, завибрировало, затряслось, надсадно закашляли пушки, и на Ленинград посыпались бомбы и снаряды. Лиля прижалась спиной к стене здания и замерла, сжимая ручку бидона. А люди всё так же брели мимо, еле-еле переставляя ноги – если в начале блокады они ещё прятались в подвалах, то теперь давно уже никого не волновали немецкие налёты. Ну и пусть. Убьёт бомбой – так оно, может, и лучше.
«Тук-тук, тук-тук, тук-тук», – призывно стучал метроном. Высоким трубным голосом плакала сирена. Воздушная тревога! Воздушная тревога! Немцы над городом! И никому нет до этого дела. Потому что реальность давно не существует, она растворилась в тяжёлом голодном мареве. Есть только смерть. А разницы, от чего она наступит – нет.
И она, Лиля, может быть, умрёт – вот прямо тут, у стены, как тот человек с хлебной карточкой. И тоже будет стоять тут и смотреть заледеневшими глазами на ползущих мимо людей. И до неё тоже никому не будет дела. А потом её заберёт похоронная бригада, бросит труп в кузов грязной полуторки и повезёт в морг, где её выгрузят в общую кучу других таких же мёртвых ледышек. И если повезёт, то позже похоронят.
На этот раз долго истязать город огнём немцы не стали, и вскоре всё стихло. Лиля кое-как стряхнула с плеч обсыпавшуюся со стены здания мелкую кирпичную крошку, сильнее сжала пальцами ручку бидона. Дел ещё невпроворот, а эти нелюди бомбить вздумали – так не вовремя! Ей ещё мебель рубить, печку топить, воду греть… и хлеб надо пойти выкупить. Если, конечно, в дом бомба не угодила.
Но он стоял целёхонек. На ступенях парадной сидела маленькая мёртвая девочка, подпирая спиной тяжёлую дверь. Лиля еле-еле, с грехом пополам взобралась по лестнице на свой второй этаж, перевела дух, вошла в квартиру и сразу свернула в жилую комнату. Кухню и вторую комнату они давно забросили, и там теперь царствовала блокадная зима – отапливать всю квартиру не хватило бы дров. Лиля просто плотно затворила двери, чтобы по узкому коридорчику и прихожей не гулял ветер.
Конец ознакомительного фрагмента.