Ожоги сердца (сборник)
Шрифт:
— Как дела в «доме отдыха»? — спрашивает его Чуйков.
Командующий, вероятно, чувствует, что нам становится час от часу тяжелее. Пришлось отбиваться огнем автоматов и гранатами от немцев, окруживших дом.
Противнику удалось расчленить второй и третий отряды: полк рассыпался на несколько самостоятельных гарнизонов. Немцы решили уничтожить нас по частям.
— Держись! — говорит Чуйков. — Сейчас поможем солистами с участием «Раисы». Держись!..
Издали донесся раскатистый залп артиллерии. Частые взрывы снарядов «катюши» пришлись как раз по скоплению противника.
Вечером 20
Начальник штаба полка майор Лукашевич развернул карту, чтобы доложить полковнику о расположении штурмовых отрядов, но тот и слушать не хотел. Похоже, его раздражали взрывы солдатского смеха, которые докатывались в штаб из другой половины подвала. Там, за перегородкой из пивных бочек и бутылочных ящиков, сгрудились автоматчики резервной роты.
Как бы разгадав причину хмурого настроения полковника, начальник штаба подозвал ординарца Устима Чулымцева:
— Ступай, предупреди… Прекратить!
Устим, спрятав улыбку в рыжие усы, подкинул развернутую ладонь к пилотке, но вместо ответа «слушаюсь!» вдруг замялся:
— Не могу, товарищ майор…
— Как это «не могу»?!
— А вот, послухайте… Агитатор полка Виталий Васильченко опять про Лопахина наизусть читает.
Полковник, сдвинув брови, повернулся ко мне: дескать, вот какие у тебя, замполит, бойцы, — затем нацелил взгляд на Устима:
— Ну и дисциплина…
— Она у меня есть, товарищ полковник, но смех по своим законам живет. Он ведь сам собой вырывается из груди… И потом, чем дольше его держать в себе, тем он пуще рвется наружу. Разве только каской хохоталку закрыть, но тоже вырвется…
Наблюдая за угрюмым полковником и хитроватым ординарцем начальника штаба, я прислушивался к знакомому голосу агитатора полка Виталия Васильченко:
— …«Лопахин, морщась от боли, снова помял угловатую лиловую шишку над бровью, сказал: — Да ведь это удачно так случилось, что я спиною ударился, а то ведь мог весь дверной косяк на плечах вынести…»
Потолок подвала, пивные бочки, ящики с пустыми бутылками гудели и звенели от солдатского смеха так, словно все это было приспособлено для шумового сопровождения напряженной работы штаба. Мне даже показалось, что мы находимся внутри какой-то огромной гитары, по струнам которой барабанят все кому не лень, лишь бы отвлечь внимание штабников от подготовки боевых распоряжений, вроде без этого все понятно — не первый день воюем.
Когда чуть стихло, полковник отвернулся от говорливого Устима и склонился над картой: принялся уточнять задачу полка в заключительном штурме. Где-то раскатисто гремели залпы орудий, невдалеке, за каналом Ландвер и в районе рейхстага, сотрясали землю взрывы бомб и тяжелых снарядов — привычная звуковая окантовка работы штабов первой линии. На это никто не обращал внимания. А вот голос Васильченко и слова, которые он произносил, делали свое дело с такой силой, что в штабе воцарилось безмолвие с улыбчивыми переглядками между начальниками и подчиненными.
— …«Рано утром Копытовский разбудил Лопахина:
— Вставай завтракать, мелкая блоха!
— Какая же он блоха! Он — Александр Македонский…»
И снова взрыв заразительного смеха.
— Так работать нельзя, — сказал полковник, поднимаясь.
Устим открыл ему проход, как бы приглашая пройтись туда, где смеются солдаты. Полковник вышел. Мы последовали за ним. Сейчас Васильченко получит замечание, подумалось мне, но чем это кончится? Ведь в самом деле, смех нельзя запретить. Солдаты могут поставить полковника в неловкое положение. Конфуз…
Устим, будто угадав мою заботу, прошмыгнул между бочек вперед и, повернувшись к нам, напомнил:
— В столовых, во время приема пищи, и на концертах команда «смирно» не подается…
— А ты и впрямь в шутника играешь, — упрекнул его полковник.
— Нет, товарищ полковник, я в себя играю, однако всю войну веселым словом дорожу. Оно солдатскую душу верой в жизнь окрыляет.
Полковник остановился. Он понял, что находчивый гвардеец уже обвиняет его в посягательстве на крылатость солдатской мечты, на солдатские права. Хоть поворачивай обратно.
Между тем Васильченко продолжал излагать переживания неудачливого в любви Лопахина. Истосковавшиеся по женам и невестам гвардейцы с жадностью ловили каждое слово, смеялись и аплодировали, будто забыв про все на свете.
Мы прошли вперед и остановились за спиной Васильченко. В руках у него была полевая тетрадь с расклейкой вырезок из газет, которые никто не посмел располосовать на закрутки махорки. Да разве можно! Это были главы из романа «Они сражались за Родину». Васильченко читал так выразительно и с такой откровенностью, что верь не верь, — он натуральный Лопахин.
Всполохи пожаров и осветительных ракет расталкивали темноту в подвале. Перед моими глазами как бы выныривали из темноты лица знакомых мне автоматчиков. Это был час запоздалого обеда. Они уже успели опустошить свои котелки и гремели ложками, единодушно одобряя старания чтеца. В смеющихся глазах нескрываемая грустинка и стремление — не подвести друзей в последнем бою и… домой, домой!
Наконец они заметили полковника и стоящего рядом с ним Устима Чулымцева.
— Щукарь пришел… Щукаря давай, Щукаря!..
Васильченко уступил свое место Устиму.
— …«Зараз расскажу все до нитки, — начал он сипловатым голосом. — Жеребцы нехай ржут, тьфу, сбился, — бегут трюпком, а я пожалуюсь тебе. Хучь ты и пасмурный человек, а должон понять и восочувствие поиметь… Перво-наперво: родился я, и бабка-повитуха моей покойной мамаше доразу сказала: «Твой сын, как в лета войдет, генералом будет. Всеми статьями шибается на генерала: и лобик у него, мол, узенький, и головка тыквой, и пузцо сытенькое, и голос басовитый. Радуйся, Матрена». А через две недели пошло навыворот — супротив бабкиных слов…»