Озорники
Шрифт:
А потом была ночь в кошмаре, когда еще казалось, что все можно исправить, что это ошибка, нелепость, чей-то неумный подвох. Блеянье овец, душный запах кошмы, кутерьма в голове, боль, расползавшаяся от ноги по всему телу. И еще поселковый медпункт, мать, женщины, озабоченно качающие головой. И разговоры. Разговоры о смерти — его смерти. О нем говорили в прошлом времени: он был — был здоров, был такой, был сякой, был, был, был. А теперь? Оставались скалы, горы, деревья, мальчишки, овцы, небо, солнце, но из этой жизни ушла для него живая душа — движение. Мир сузился до размеров больничной палаты и застыл. И дни потянулись вялой чередой. Не было теперь рассветов, когда мир возникал из мрака, как взрыв. И не было ночей, в которых мир погибал. Дни и ночи
Теперь дни стали почти как ночь. Вокруг него, как тени, мелькали родные. Вдруг возникал постаревший отец. Он сидел, опираясь на палку, и жевал свой табак, равнодушными глазами обводя палату. Бесстрастный, как овцы, которых он пас. И появлялась мать, вся в черном, с глазами сухими и темными, как погасшие угли. С каждым приходом на тумбочке оставались узелок с инжиром, виноградная сладкая паста, пресные хлебцы. Домашняя снедь отдавалась соседям — вкус еды тоже оставался в прошлом.
Потом был день прощания. Родичи приходили и уходили. Сестренки смотрели на него как на чужого — в их глазах не было ожидания, призывного блеска, приглашения к игре. Он ушел из их жизни и никогда не вернется. В тот день он понял, что он одинок навсегда…
В городе его поместили в интернат для детей-инвалидов. Но и там он оставался один. Он еще глубже ушел в свой обреченный мирок, прячась от криков, шума, гама. Здесь он впервые открыл радость счастливых сновидений. В них воспоминания причудливо переплетались с мечтами. По ночам он был свободен, снова был сильным и ловким, купался в горных речках, встречал рассветы, скакал на конях. Но кони порой превращались в летающие трубы, а рассветы вставали в холодных скоплениях звезд. Так отражались вести о первых спутниках, которыми жила тогда страна. Глаза его смотрели куда-то вдаль и не видели ребят, не видели нянечек — стареньких, с мягкими и осторожными руками, и молодых медсестер — гогочущих и бесцеремонных. От них несло кухней, лекарствами и мылом стиранных халатов. Он смотрел на окружающее словно из глубокого тоннеля, без надежды, что выйдет из него. Из обломков прошлого, из слабого света в конце тоннеля он лепил теперь новый мир, который был для него реальнее белых халатов, посуды, лекарств, тетрадей, колясок и костылей. Соседей-мальчишек он не понимал. Они прыгали, плакали, дрались костылями, хвастались болезнями, словно болезни давались в заслугу за какие-то подвиги. Больше других изумлял его Славка Бунчук. Тот доедал за другими остатки, гримасничал, стрелял из рогатки по бабочкам, залетавшим в окно, по лампочкам, по спящим товарищам, он гонял мяч во дворе и стоял в воротах футбольной команды инвалидов. Он продолжал жить так, как жил раньше, не рассуждая, весь наружу, в крике, свисте, в бешенстве движения. Он не давал соседям покоя — рано будил, стаскивал одеяла, отбирал книжки. Но иногда он исчезал. Приходили делать уколы, а это было неприятно, и он уползал от сестер под кровать, прятался в бельевой кладовке, а однажды сидел в ней два дня, рисуя в расходной книге гривастых коней и усатых наездников с саблями. Он верил, что вырастет — пойдет служить на ипподром, где будет выезжать коней. Он и попал в больницу после того, как сорвался с коня…
Когда ребятам исполнялось шестнадцать, их переводили в инвалидные дома. О них ребята часто толковали. Как в школах говорят об училищах, институтах, так здесь говорили об инвалидных домах. Но будущее не волновало Рустема…
ДОКТОР ТВОЕГО ДЕТСТВА
Ты помнишь, как в твою палату вплыло что-то огромное, нескладное, доброе? Это был доктор, о нем говорили, что он волшебник. Он уселся с краешка, улыбнулся тебе и раскрыл историю твоей болезни.
— Дагестан? Вот так удача, дружок!
Легким рывком, как альпинист, вытаскивающий на скалу товарища, он поднял тебя из бездны и поставил у обрыва. Зияющие вершины гор распластались перед тобой, вынырнув из подполья памяти. Детская радость плескалась в глазах доктора. Он вспоминал молодость, когда штурмовал вершины Дагестана, шумел, жестикулировал и смеялся, и ты радовался вместе с ним, хотя еще слабо понимал его. Сестра терпеливо слушала, потом стала поглядывать на часы — доктору надо было осмотреть еще несколько больных…
— Да, голубушка, пора. Но я еще приду к тебе, дружок.
Твое сердце наполнилось томительным ожиданием. Не забудет ли? Нет, он не забыл. Он пришел через час. Пришел на следующий день. Пришел потом через неделю. Он стал тут частым гостем. И каждый его приход становился праздником.
Странный это был доктор. Он приходил порой только затем, чтобы предаваться воспоминаниям. Он радовался, как сверстник, расспрашивая тебя о прошлом, о родных, об ауле, о тайных тропах в горах, о конях. И о значении слов — лакских слов. Он стал записывать в блокнот незнакомые слова. И теперь, приходя к тебе, здоровался с тобой по-лакски. И ты впервые стал тогда смеяться, исправляя жуткие ошибки его произношения. А помнишь, как доктор принес однажды старые записи, карту Дагестана и вы вместе старательно восстанавливали маршруты, которыми он когда-то бродил? Доктору просто повезло — найти мальчика, которому интересны были его альпинистские дневники, воспоминания о юношеском увлечении, которое не имело продолжения. И еще он приносил тебе книги своего детства, дарил их и просил потом, сетуя на память, напомнить, о чем идет в них речь. И ты, захлебываясь, путая русские слова и лакские, учился чужой тебе речи. А как он слушал тебя!
«Талант! Талант!» — восклицал доктор, приглашая ребят удивляться твоим способностям и быстроте, с какой ты усваивал русский язык.
Доктор был занятой человек, и ваши встречи становились все реже. А потом они стали не нужны. Ты уже вставал, ходил, все больше расширяя круг своих общений. Ты уже мог обойтись без него. Но он всегда был с тобой. Свет, который он внес в твою душу, уже не угасал. А когда тебя выписали из интерната, доктора уже не было в городе, он получил новое назначение, но ты уже мог лететь без посторонней помощи…
Что же потом? Потом в твоей жизни были книги, книги и книги. И внезапное, как озарение, открытие — дети! И решение отдать им свою жизнь…
И вот он — доктор твоего детства, седой, румяный, повергнутый в прах неодолимою силою сна. Как вы оказались здесь? Какая тайная забота привела вас на глухой лесной кордон, в эту запретную зону, где ведутся важные государственные приготовления? А Бобка Шмелев, космический штурман, не имеет ли он отношения к вашему появлению здесь, профессор Шмелев? Однако не стану будить вас, доктор, я должен уйти. Мне тяжко, доктор, горько и трудно. Я обидел человека, грубо оскорбил его, и теперь не знаю, как быть. Что мне делать, мой доктор? Скажите, доктор, потому что себя я уже не понимаю.
Молчание. Тихий скрип полатей. Слабое дыхание последнего, предутреннего сна.
«Не надо бежать от человека. Надо найти его и объясниться. Только он поймет тебя, дружок, только он». — «В самом деле, доктор? Почему же эта простая мысль не пришла мне в голову?» — «Это именно тебе в голову и пришло! Ступай, дружок, а я еще посплю».
Доктор в самом деле зашевелился, скрипнули полати под ним. Рустем постоял немного и тихо вышел из дома. С крыльца он увидел двух мальчиков и скрылся в кустах…
«ВАС ЖДЕТ НЕИЗВЕСТНАЯ ЖЕНЩИНА»
— Я тебе что сказал?
— Я согласен, Базиль, это конечно, непорядок, но я не о себе беспокоюсь, у меня закаленные нервы, я о дедушке думаю. Ему-то как будет, подумай! Он приехал посмотреть, узнать, как мы живем, бабушку успокоить, а мы прячемся от него… Что же он бабушке расскажет, когда вернется?
— Придумает чего-нибудь…
— Дедушка? Да он в жизни никому еще не врал! Знаешь, как бабушка говорит о нем? Блаженный он..