Озябшие странники

Рубина Дина Ильинична

В небольшом кругу плясали грузный пожилой дядька в маске Саддама Хусейна с присобаченными к ней кудрявыми пейсами и очень толстая тетка в костюме божьей коровки. Автобусы еще ходили, то и дело застревая посреди толпы.

Продираясь сквозь кипящую водоворотами людскую кашу, я вдруг увидела, как в дверях еще открытой «Оптики» мелькнул люминесцентно-травяной свитер, над воротом которого колыхнулась зеленовато-призрачная физиономия. Почудилось, подумала я, наверное, это один из тех страшных человекообразных манекенов, от которых я шарахаюсь по сей день.

(Забегая

вперед, скажу, что не привиделось. После крушения фирмы «Тим’ак» могущественный Гоша Апис выволок из-под обломков своих людей. Хаима, например, он пристроил в солидную «Оптику» на улице Яффо, где тот протирает бархоткой запылившиеся стекла очков. Тут возникает у меня банальная ассоциация с понятием «непыльная работка», но я удержусь. Реб Хаим, пожизненный пенсионер государства Израиль, любую работу работает тяжело. Так что пошлая ирония тут неуместна.)

Словом, я опять опоздала на занятия. Виновато улыбнувшись раву Карелу, проскользнула на свободный стул рядом с Гедалией и села.

Сегодня рав Карел был в особенном ударе. Он не садился даже, а возбужденно прохаживался от окна к своему креслу. Руки его, с большими смуглыми певучими кистями, ни минуты не находились в покое.

— Что читаем мы? «И пришел Амалек, и воевал с Израилем в Рефидим. И сказал Моисей Иегошуа: выбери нам мужей и пойди сразись с Амалеком. Завтра я буду стоять на вершине холма с посохом Божьим в руке моей. И сделал Иегошуа, как сказал ему Моисей… а Моисей, Аарон и Хур взошли на вершину холма. И было, как поднимет Моисей руку свою, одолевал Израиль, и как опустит руку свою, одолевал Амалек…»

Отказываясь верить ушам своим, я наклонилась к Гедалии и спросила шепотом:

— Гедалия, неужели мы все еще не можем закрыть тему войны с Амалеком?

— Ничего удивительного! — живо откликнулся тот. — Рав Карел решил повторить тему, так как сегодня мы празднуем двойную победу над Амалеком!

— Значит ли это, что поднятые или опущенные руки Моисея выигрывали или проигрывали войну? — страстно вопрошал рав Карел и сам отвечал: — Нет, но это значит, что если Израиль обращает взоры свои к Небу и подчиняет сердце Богу, то он побеждает Амалека, если же нет — падает передним…

Он вдруг умолк, несколько раз быстро прошелся от окна к креслу и обратно, потом обернулся к нам и сказал:

— Вероятно, многим из вас кажется странным, что я так упорно возвращаюсь к теме войны с Амалеком? Но это очень важная тема, и с течением жизни здесь вы это поймете… Еще немного… еще две, три войны — и вы это поймете… — Он опять умолк, остановился, встряхнул головой и продолжал: — Дело в том, что Амалек — нечто большее, чем какая-то конкретная группа людей, чем национальность или народ… Это — взбесившийся человек, променявший свой божественный лик на гримасу сатаны…

— Боюсь, придется брать такси, — вздыхал Гедалия, когда после занятия мы с ним пробирались в бурлящей толпе. — А ведь надо еще успеть к чтению «Мегилат Эстер»… — С щегольской вельветовой его кепки свисали три витые ленточки серпантина, плечи были усеяны кружочками конфетти.

Мимо проходила стайка гогочущих подростков с огромными воздушными шарами и плакатом, на котором в ужасно непристойной позе был изображен иракский диктатор. У самих подростков самым неприличным образом были подвязаны противогазы, ими были, так сказать, опоясаны чресла. Один из подростков, чуть старше моего сына, проходя, прыскнул в меня из баллончика какой-то сверкучей дрянью, впрочем безобидной: скатываясь, она не оставляла следов на одежде, а второй захрюкал и сказал громко:

— Меирке, это довольно пожилая девочка.

Третий добавил:

— Извини, ба…

— Паршивец, — сказал Гедалия, стряхивая с моего плеча конфетти. — Вот и мой сейчас где-то шляется…

Отовсюду неслась музыка. Она то грохотала тяжелым роком, то вилась бессарабской рыдающе-гикающей мелодией, то приседала гармоникой — тум-балалайкой, то завывала витиеватой, горловой восточной песней.

Две девушки в костюмах ангелов — одна хорошенькая, другая толстая и некрасивая — стояли перед закрытыми дверьми магазина дамского белья и, закатывая глаза, посылали толпе пассы. У хорошенькой одно из крыльев было помято и криво висело — очевидно, кто-то из парней уже слегка прижал этого ангела в порыве раскаяния.

На углу улиц Штраус и Меа Шеарим прямо перед нами вынырнула процессия с факелами. Это были дети лет десяти-двенадцати.

Они несли носилки с балдахином, под которым важно восседал мальчик в костюме царицы Эстер. Впереди носилок шли двое пацанов в костюмах первосвященников — один в белом, другой в черном облачении. Они торжественно несли факелы перед собой и что-то пели, довольно бодро, хотя и несколько однообразно.

— Можете не сомневаться, — сказал Гедалия, когда мы проводили взглядом процессию. — Той песне, что они пели, добрая пара тысчонок лет…

Он скосил на меня глаза и спросил:

— Отчего вы невеселы?

— Я потеряла работу.

— Это достаточно грустно, и все-таки сегодня нужно веселиться… Помните, за несколько дней до начала войны мы с вами возвращались с занятий и вы были так напряжены и взвинчены тяжелым ожиданием… А сегодня! Посмотрите на эту толпу — нельзя бояться. Нельзя бояться, нужно только верить… Ох, извините, такси… Будьте здоровы! — Уже из окна машины он крикнул мне: — Хаг самеах!

Такси медленно поплыло в волнах толпы… А я долго еще брела в текучей толпе, задирая голову на расцветающие розово-бордово-зеленые клубни салюта и без конца повторяя себе: «Ну вот, ты среди своего народа… и что же?»

Назавтра праздник продолжал грохотать, стрелять фейерверками, искриться бенгальскими огнями, плясать в карнавальных водоворотах.

Утром мои собрались гулять.

— А ты разве не идешь с нами? — спросил Борис.

— Сделайте одолжение, оставьте меня на один день в покое…

— Грубая ты, — сказал сын.

— Я безработная, — сказала я. — Все безработные грубые. Им не перед кем выслуживаться.

Они долго наряжались, дети нацепили маски, выцыганили у меня десять шекелей, наконец ушли.