П-М-К

Жуков Максим

* * *

Забористей вина бывает только — речь, И тайный голосок сквозь волны перегара: Она — все та ж: Линор безумного Эдгара… И ясные глаза. И волосы до плеч. В душе повальный срач, и в помыслах — бардак И бесконечный спор гаруспика с авгуром. Для тех, кто побывал под мухой и амуром, — Любая простыня наутро как наждак. Ты помнишь, как он пел ее и Улялюм, И прочую бурду, размазанную в прозе? Для вынесших зело, порознь и в симбиозе, Любые словеса — потусторонний шум. Но кто-то говорит, и, значит, надо сечь, И выслушать, приняв, как плач или молитву, Несказанные им, несхожие по ритму, Другие имена, Линор, твоих предтеч. Да были ли они? Но, видимо, отсель Нам их не различить, довременных и ранних, Когда тоска, как нож, запутавшийся в тканях, Вращается, ища межреберную щель. Карающий давно изрублен в битвах меч, В таких там битвах — нет! — при вскрытии бутылок. Пространство

смотрит нам безрадостно в затылок. Мы входим в сотый раз в одну и ту же — течь.

Марине

Напечатай меня еще раз в этом странном журнале, Напиши обо мне, что отыщет дорогу талант. Проходя сквозь меня по неведомой диагонали, Эти строки замрут на свету электрических ламп. Ничего-то в ней нет, в зарыдавшей от скорби Психее, И какая там скорбь, если нет для печали угла В той обширной душе, что когда-то была посвежее, Помоложе, бодрей и, должно быть, богаче была. Напиши пару фраз о моём неудавшемся жесте, О моей неудавшейся паре ритмических па, О свободе писать… Но свобода танцует на месте, И, порою, лишь там, где танцует на месте толпа. Уходящая вглубь, оживает под кожным покровом Вся венозная сеть, и сетчатка не чувствует свет. Все, что было во мне, все, что будет, останется… Словом, Напечатай меня Так, как будто меня уже нет.

* * *

Это ближе к весне. Это плюнул под ноги февраль Пережеванным насом, Это ветер под кожный покров зашивает зиме эспираль, Чтобы вырвать ее самому же потом вместе с мясом. Это кем-то забитая воздуху в зубы свирель Издает непохожие звуки на звуки. Ничего не бывает на свете, наверно, серей, Чем надетые на небеса милицейские брюки. Затянись и почувствуешь, как растекается дым По твоим молодым и еще не отравленным легким. Это ближе к весне. Это день показался простым, Незаконченным и относительно легким.

* * *

Женщина, я Вас люблю. Скучную и непонятную, Странную, чуждую. Песню затягивая Однозвучную, Не обладая Ни слухом, ни голосом. Строки причудливо Лягут гекзаметром, Не обижаясь И даже не сетуя, Жить — это значит По разным параметрам Строить фигуру, Размытую Летою. Жить — это значит Над водами рейнскими Слушать напевы Придуманной женщины И повторять, Не любя и не чувствуя: Женщина, я Вас люблю.

* * *

Обычный день. Попытка разговора С самим собой начистоту Претерпевает неудачу, Словно вчерашняя попытка В себя попробовать залить Чуть больше, чем ты можешь, Все же Чуть меньше, чем хотелось бы. Обычный день Попытка выжить С попыткой сплюнуть в унитаз Остатки выпитого зелья, Спросить себя: «Как поживаешь?» — И не ответить ничего. Мой друг Горацио, в пылу, Не оставляющем в живых Ни мать, ни дядю, ни Лаэрта С его сестрою и отцом, Есть смысл, И это — неудача Попытки с о с у щ е с т в о в а т ь. Обычный день. На простыне Осталась вмятина от тела, Напоминающая чем-то Не то чтоб формулу тепла, Но рядом спящего подвида, Имеющего Женский пол. Из сотни тонущих Офелий Спасать не стоит ни одну — Во избежании безумья, Уже совместного потом. Мой друг Горацио, Мой день Начнется, как всегда, с попытки Подняться и пойти в пивную, Где я попробую, как прежде, Чуть больше, чем смогу, Но всё же Чуть меньше, чем хотелось бы.

* * *

Я переживу свою старость без мутной волны у причала, Девицы в купальном костюме, сигары в дрожащей руке И шезлонга, — Вот павший диктатор, иль нет! — получивший отставку министр. Гораздо приятней склониться над книгой на полузаброшенной даче И грустно и звонко читать про себя, как слагает стихи лицеист.

* * *

Жизнь ушла на покой, под известным углом. Затянув ли, ослабив ли пояс, Возвращаясь в себя, кое-как, черт-те в чем, Ни в былом, ни в грядущем не роюсь. Жизнь ушла на покой, как слеза по скуле, Был мороз, был февраль, было дело. И весь месяц мело, видит бог, в феврале, Но свеча на столе не горела. Ни свечой на пиру, ни свечой в полутьме, Никакой ни свечой, ни лучиной Не осветишь себя целиком по зиме, Ни поверх, ни до сути глубинной. Возвращаясь в себя, забирай же правей. Забирая левее на деле… Не мело в феврале — ни в единый из дней. Нет, мело! Но мело — еле-еле. Жизни не было. Так самый трезвый поэт Написал на полях — видно, дрожжи Со вчера в нем еще не осели, — иль нет! — Это я написал, только позже. Только раньше еще, но в который из дней — В феврале ли, в апреле, в июле? Жизнь ушла на покой — так-то будет верней. Жизнь ушла — и ее не вернули.

Море

Хочется плюнуть в море. В то, что меня ласкало. Не потому, что горе Скулы свело, как скалы. А потому, что рифма — Кум королю и принцу. Если грести активно, Можно подплыть к эсминцу Или к подводной лодке, Если они на рейде. Можно сказать красотке: «Поговорим о Фрейде?» — Если она на пляже Ляжет к тебе поближе. Море без шторма гаже Лужи навозной жижи. Шторм — это шелест пены, Пробки, щепа, окурки, В волнах плывут сирены, Лезут в прибой придурки. Мысли в мозгу нечётки, Солнце стоит в зените, Даже бутылку водки В море не охладите. Кожа в кавернах линьки. На телеграфной феньке По телеграммной синьке: «М амочка, В ышли Д еньги». Между пивной направо И шашлыком налево Можно засечь сопрано Глупого перепева Или эстрадной дивы, Или же местной бляди, Словно и впереди вы Слышите то, что сзади. Роясь в душевном соре, Словно в давнишних сплетнях, Даже когда не в ссоре С той, что не из последних, Сам за себя в ответе Перед людьми и богом, Думаешь о билете, Поезде, и о многом, Связанном в мыслях с домом, — Как о постельном чистом. В горле не горе комом — Волны встают со свистом. Море. Простор прибоя. В небе сиротство тучки. Нас здесь с тобою двое. Мне здесь с тобой не лучше.

* * *

Наш роман с тобой до полуночи,

Сука здешняя, коридорная.

А. Галич

Чьи-то лица припомнятся, Кто-то ближе подвинется, — Это просто бессонница И чужая гостиница. Как жила? Припеваючи? Не в особом экстазе ведь, Расскажи мне о Галиче, Если сможешь рассказывать. Может, все перемелется, Может, снова навалится, — Не вдова, не изменница. Не дала… Что печалиться? Не княжна, не снегурочка. Светит тусклая лампочка. Ты ждала его, дурочка? Не воротится, лапочка.

* * *

Полаять, что ли, на луну?

Да не поймут, пожалуй, люди.

Они так любят тишину,

Преподнесенную на блюде.

Из раннего

Белый день заштрихован до неразличимости черт. Я свернул у моста, а теперь мне, должно быть, налево… Словно Кай, что порвал за свой век больше тысячи Герд, Я заделал себя так, как вряд ли смогла б Королева. Нынче ветрено, Постум, но что они значат — ветра, С совокупностью их, с направлением, с силою, с розой? Не пришедших домой тут и там заберут мусора; Что рождалось стихом, умирает, как правило, прозой. Ничего никогда никому не хочу говорить, Повторяя себе вопреки непреложное: «Скажешь!» До того перепутана первопричинная нить, Что ее и петлей на кадык просто так не повяжешь. Нынче ветрено, милый. Как следствие — вот тебе на: На мосту ни зевак, ни гетер, ни блуждающей чуди, И, как в детских стихах, фигурируют те же: луна, Тишина и т. п. И ее преподносят на блюде. С чешуей покрывает по самое некуда вал Никакого житья — все равно, будь ты поц или гений. Я живу у моста. Я на нем никогда не бывал, И считаю, что это одно из моих достижений.

Славе Цукерману

На стыке двух культур — культуры никакой, Все вывезено лучшее отсюда. И вот твоя строка, не ставшая строкой В реестре прочих строк, ни Торы, ни Талмуда, Бросается в астрал, кончается тоской, Расцвеченной по грудь огнями Голливуда. В остаточной связи, на разных полюсах, По эту и по ту регалию стакана, Когда звучит рояль Бетховеном в кустах И капает вода из сорванного крана, Отчетливо паря на девственных листах, Рождаются слова Великого романа. Великого? Уволь. Пройдя по косяку Бессмертия, на борт пустыми вынув сети — Не потому, что, мол, плохому рыбаку, Как трепетной мадам, не любящей при свете… Скорее, — как тебе напишут на веку, Оно так и пойдет — рядком по киноленте. Выходит, так и есть: Вселенная — бордель, Космический притон для спермовыжималок, Лесбийская стезя… Но все же — неужель У прилетевших к нам (для пересчета палок), Мелькнувшим в облаках, раскрашенных под Гжель, — Божественный инстинкт, как наш, угрюм и жалок? Покуда не зажглась заштопанная ткань На облаке души, в штанах ли, без штанов ли, Не свой видеоряд попробуй раздербань, А таинство любви, лишенной сна и кровли, Которой все равно необходима дань Сердечного тепла — в разгар порноторговли.