P.S. Я тебя ненавижу!
Шрифт:
В голове рождались сумасшедшие планы. Из жизни супергероев. Прилетел на вертолете, спрыгнул на крышу, железным когтем сделал дырку, проник внутрь. Тут все, конечно, начинают валиться на колени, просить прощение. Падал почему-то все больше Миша, а значит, дело происходит на конюшне. Но зачем ей конюшня, если Овсянкин в жизни передвигается не на лошади, а на своих двоих. Значит, прыгать будет супергерой не на конюшню, а на дом. На крышу двенадцатиэтажки. Какой дом? Что она несет? Мысли путались.
Не
План! Ей нужен план. Может, отравить Ликбеза? Чем? Лебедой? Нет. Испортить подпруги? Будет седлать — заметит. Все не то! Еще хорошо Овсянкину на голову кирпич уронить.
А Миша тоже хорош — она ему так верила, а он придумал, что у них с Овсянкой роман. Как можно любить этого отморозка?
В железной коробочке у нее перед носом пикнуло.
— Кто?
— Папа! — заторопилась Эля. — Это я!
Как здорово, что дома папа. Она ему сейчас все расскажет. Он поймет!
И сразу же начала:
— Папочка…
— Эля? Ты чего?
Голос неправильный какой-то, словно Эля оторвала родителя от очень важного дела. Например, от рекламы по телевизору.
— Я ключи забыла.
— А ты можешь погулять полчасика?
— Чего?
Слишком много Эля набрала в грудь воздуха, собираясь все объяснить. Поперхнулась. Это было даже не удивление. Удивилась она несколько часов назад, увидев прыгающий шарик на ножках рядом с Овсянкой. На сегодня лимит подобной эмоции закончился. Это был просто вопрос. Какой задают, когда среди разговора вдруг наступает тишина.
— Ладно, — передумал отец, и кодовый замок открылся.
Эля вопросительно глянула на дверь. Может, она объяснит, что происходит? Но дверь всего лишь железно скрипнула. Уговорил, Дровосек, с тобой разговаривать будем потом.
Отец стоял на пороге, непривычно взлохмаченный, в наспех накинутой рубашке, в тапочках на босу ногу.
— А ты разве не должна быть у себя на конюшне до вечера?
— Я туда больше не пойду!
Эля потянула с ноги кроссовку. Она страшно устала и собиралась в ближайшее время умереть. Для всех.
— Что у тебя с рукой?
А что у нее с рукой? Ничего особенного. Разодрала вон, кровь шла. Не заметила.
— У нас были соревнования, и я выиграла.
Все еще держа ладонь перед собой, она прошла в ванную. На широкой мягкой подушечке ладони отпечатались точки. Упала, а там камешки, асфальт неровный — вот и следы.
— У вас была борьба?
— Вольная!
— А телефон у тебя где? Не могла позвонить?
— Телефон у меня в сумке. Сумка в каптерке, каптерка на конюшне, а на конюшню я больше не пойду.
Ранки от воды защипало. Надо бы, конечно, в душ залезть. Чего у нее там с боком? Болит.
Подняла глаза к зеркалу. В коридоре стояла женщина. Как раз так, чтобы Эля хорошо видела ее отражение. Лет тридцать, как их учительнице по пению. Светлые распущенные волосы. Белая свободная рубашка, застегнутая на низкую пуговицу — видно оголенное пузо. Пуговиц на планке много, но застегнута только одна. Рубашка велика. Сильно велика. И вообще рубашка не ее.
Эля замерла. Рубашка папина. Он любил такие: светлые, в тонкую, еле заметную полоску. Мама их все время покупала. Пачками.
— Привет!
Женщина красивая. В лице у нее что-то… от беззащитности. Такую не хотелось обижать.
— Твой папа сказал, что ты задержишься. Ты лошадей любишь, да?
Незнакомка растерянно запускала пятерню в густые волосы, теребила их, закидывала назад, но они все падали и падали ей на лицо.
— Люблю, — выдавила из себя Эля.
Она смотрела на рубашку, на замятый воротничок. Хотелось выправить. Потому что это было неправильно.
— Элька, отомри! Ты могла бы и предупредить, что придешь раньше! — как можно веселее произнес папа.
Давно он так не бодрился. С того момента, как поругался с мамой последний раз. Месяц прошел.
— У меня были соревнования, — прошептала Эля.
Она куда-то шла. Почему-то все время встречались углы.
— Куда ты?
Опять угол! Да что же их тут понаставили!
И снова она уперлась взглядом в рубашку. Эти двое собирались заняться сексом, то есть сопеть, вздыхать и тереться друг о друга. Все, как в кино. Или в ее воспоминаниях.
От одной мысли об этом становилось тошно. Как тогда, в темноте. Ей стало тошно. И она ушла. Уйдет и сейчас.
— Подожди!
— Я к маме.
— Элина! Я хочу, чтобы ты мне позвонила, когда приедешь туда!
Дверь! Здравствуй! Какая ты вся… дерматиновая… светленькая… Это, наверное, от взглядов, что на тебя каждый день бросают.
— Зачем?
Она обернулась. Женщина улыбалась, поправляла волосы. Рукав рубашки задрался, оголился худой локоть. А папа, который только что задал этот вопрос, стоит в коридоре. За его спиной дверь в ванную, а чуть дальше кухня.
Кухня, кухня, там наверняка есть вкусное. Например, холодец. С хреном. Сейчас было бы очень неплохо.
— Чтобы вам не мешать!
— Что за глупости! Никому ты не мешаешь…
— Сам попросил погулять. Я пошла.
— Не уходи! — позвал отец. Но перед ним уже встала женщина, подняла руку, не пуская, что-то шепнула.
— Ты не понимаешь! Ее нельзя волновать, — стал объяснять ей папа.
— Почему это меня нельзя волновать? — насторожилась Эля.
До недавних пор вроде ничего: волновали, выжила.
— Неважно! — Отец мотнул головой, словно от навязчивой мысли отделывался. — Останься.